В этот день в России отмечается День партизан и подпольщиков, установленный в память о самоотверженной борьбе в тылу врага партизан и подпольщиков, внесших огромный вклад в победу советского народа над фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне. Праздник появился в 2009 году, когда президент подписал поправки в закон «О днях воинской славы и памятных датах России», которые вступили в силу с 1 января 2010 года.
Основанием для установления памятной даты стала директива Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) партийным и советским организациям прифронтовых областей, в которой предписывалось «в занятых врагом районах создавать партизанские отряды и диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия», вышедшая 29 июня 1941 года.
Уже к концу 1941 года на оккупированных гитлеровскими войсками территориях СССР действовало более 2 тысяч партизанских отрядов общей численностью свыше 90 тысяч человек. В дальнейшем количество отрядов и число участвовавших в них людей только возрастало. За всё время войны в тылу немецких войск в партизанских отрядах было более 1,1 млн человек.
Отряды партизан организовывались на добровольной основе, в них входило как мирное население, так и военные, оказавшиеся в окружении или бежавшие из плена. В 1943 году партизаны законодательно были приравнены к военнослужащим. Партизанские отряды за годы Великой Отечественной войны нанесли гитлеровской армии огромный ущерб: было захвачено в плен свыше 1 млн человек, взорвано 58 бронепоездов и 12 мостов, выведено из строя более 4 тыс. танков и бронемашин, произведено более 20 тыс. крушений немецких железнодорожных эшелонов. Партизаны оттянули на себя около 10% сухопутных гитлеровских войск, воюющих на восточном фронте. За мужество и героизм 311 тысяч партизан были награждены орденами и медалями, а 248 человек были удостоены звания Героя Советского Союза.
ПО КРАСНОДАРСКОМУ КРАЮ
ОРДЕНОМ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОИНЫ I СТЕПЕНИ
Островерхова Степана Григорьевича (посмертно).
Островерхова Аза Степановна
Растригина Татьяна Федоровна
Студеникина Нина Аракеловна
Студеникина Зинаида Аракеловна
Студеникин Анатолий Аракелович
Семикина Неонила Ивановна
Семикина Дарья Петровна
Семикина Майя Ивановна
Юнашев — Завгороднев Владимир
Карпов Сергей Иванович
Логвинов Андрей Н.
Базаркин Павел Алексеевич
Вдовиченко Петр
_______________________________________________
Островерхова Степана Григорьевича
Островерховой Азы Степановны
Растригиной Татьяны Федоровны
Студеникиной Нины Аракеловны
Студеникиной Зинаиды Аракеловны
Студеникина Анатолия Аракеловича
Семикиной Неонилы Ивановны
Семикиной Дарьи Петровны
Семикиной Майи Ивановны
Юнашева — Завгороднева Владимира
Карпова Сергея Ивановича
Логвинова Андрея Н.
Базаркина Павла Алексеевича
Вдовиченко Петра
РАССЕКРЕЧЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ. ХРОНИКА СОБЫТИЙ
Книга вторая Часть 1
1943 год
Группа была хорошо организована, грамотно пользовалась приемами конспирации, имела явочные квартиры и даже обеспечила себе «крышу», зарегистрировавшись под видом сельской общины в предместье Новороссийска — Мефодиевке. Члены общины, созданной якобы для снабжения немецкой армии овощами, освобождались от мобилизации на строительство оборонительных укреплений и от угона в Германию. Руководитель подполья С. Г. Островерхов был поставлен секретарем общины. Такая «легализация» расширила возможности подпольщиков по ведению антифашистской деятельности, к которой С.Г. Островерхов вскоре привлек пять человек «краснопогонников» — советских военнопленных, поступивших на службу к немцам. С их помощью подпольщики стали собирать продукты, медикаменты, оружие для передачи партизанам, организовывали переход своих людей из Новороссийска через линию фронта.
Несмотря на то, что деятельность этой активной и разветвленной подпольной группы велась, по образному выражению Г.П. Иванова, исследователя истории кубанского подполья, «в самом логове фашистского зверя», гитлеровцы о ней ничего не знали.
Не знали о новороссийских подпольщиках и наши.
Примечательно, что даже краевое Управление НКВД получило информацию о новороссийских подпольщиках лишь в апреле — мае 1943 года от вышедших из тыла противника партизан (с которыми «островерховцы» установили связь самостоятельно). 1 мая 1943 года начальник новороссийской опергруппы УНКВД А.Д. Бесчастнов сообщал:
«… Нами получены следующие данные от партизан, вышедших из тыла противника, что Островерхов Степан в прошлом, до оккупации немцами города Новороссийска, был председателем партизанской комиссии, в настоящем занимается подпольной работой в этом же городе.
Островерхов в городе Новороссийске имеет несколько конспиративных квартир, где проводит соответствующую работу с лояльно настроенными к советской власти жителями города против немцев. Так, например: через врачей он выдал до 500 справок жителям города Новороссийска, на основании которых последние освобождались от работ на строительстве немецких оборонительных укреплений. Через специально подобранных женщин держал связь с партизанами, сообщал последним сведения военного характера, считая, что они должны передаваться партизанами командованию Красной Армии. Подбирал надежных мужчин и направлял их в горы для партизанской работы.
В результате этой деятельности Островерховым организован партизанский отряд из жителей г. Новороссийска до 100 человек, (1) и который действует в Верхнебаканском районе, куда в апреле месяце собирался прибыть и сам. Об этом он уведомил наших партизан специальной запиской, сообщив, что оставаться в г. Новороссийске дальше он не может».
История группы С. Г. Островерхова свидетельствует, что антифашистское подполье создавалось не столько приказами или директивами «сверху», сколько самим фактом оккупации, с которым никогда не смирились бы жители Кубани. Ненависть к врагу, горячее желание возвратить Родине свободу заставляло их подниматься на борьбу, находить формы и способы сопротивления, организовываться в группы. Опасность, грозившая подпольщикам, была неизмеримо высока. Безусловно, все они знали, что их ждет в случае провала. Тем не менее, в течение девяти месяцев, в условиях жесточайшего оккупационного режима, подпольщики Новороссийска вели борьбу с врагом. Их деятельность оборвалась трагически.
Публикуемые ниже фрагменты документов беспристрастно рассказывают об истории новороссийского подполья.
Из запроса начальника отдела контрразведки «Смерш» 18-й армии в Краснодарский (2) штаб партизанского движения:
12 августа 1943 года:
«Нами задержаны два перебежчика со стороны противника из Новороссийска — Сечиокно Григорий Аксентьевич и Стаценко Арсентий Павлович. Как показали оба перебежчика, они, находясь на службе добровольцами немецкой армии с февраля 1943 года и до 10 июня 1943 года, имели связь с подпольной партизанской группой в Новороссийске, в частности, были связаны с неким Островерховым Степаном Григорьевичем, которому, якобы, передавали ряд ценных донесений о деятельности противника в городе Новороссийске. По показаниям этих же перебежчиков, в ночь с 9 на 10 июня с.г. Островерхов и другие участники подпольной партизанской группы были подвергнуты аресту и, якобы, расстреляны.
Вследствие того, что оба перебежчика за время своей связи с Островерховым служили добровольцами в комендантской роте, которая производила арест Островерхова и других, просим срочно сообщить нам, имеет ли отношение Островерхов к подполью партизан, был ли он с этой целью оставлен в г. Новороссийске, или его деятельность возникла в период оккупации Новороссийска противником. Не располагаете ли данными о провокаторской деятельности как со стороны участников подполья (Островерхова), так и лиц, переброшенных ими из Новороссийска на нашу сторону».
Ответ на этот запрос начальника отдела контрразведки «Смерш» 18-й армии, подготовленный в Краснодарском штабе партизанского движения, (3) гласил:
«Совершенно секретно.
Сообщаем, что деятельность Островерхова возникла в период оккупации г. Новороссийска противником. Партизанские отряды Новороссийского и Анапского кустов связаны с Островерховым не были.
Зам. начальника штаба Родионов
Зам. начальника штаба по разведке майор Хомяков».Из докладной записки офицера связи майора А. Тагирова и командира группы партизанских отрядов Новороссийского куста П.И. Васева в Краснодарский штаб партизанского движения:
16 августа 1943 г.
«Выполняя Ваше приказание, нами совершена поездка в г. Геленджик в РО ЧФ. (4) В результате бесед с прибывшими из Новороссийска установлено:
5 — 7 августа из г. Новороссийска вышли два моряка тт . Гриша и Сеня, (5) служившие в «Освободительной армии» у Власова и державшие связь с подпольной партизанской организацией, возглавляемой т. Островерховым, бывшим работником завода «Красный двигатель».
Капитан — лейтенантом т. Ключевским направлена группа с участием т. Гриши в г. Новороссийск с задачей перевести через линию фронта оставшихся в живых товарищей группы т. Островерхова: сына Островерхова — Бориса Островерхова, (6) Селиванова Михаила Ильича, бывшего рабочего Новороссийского элеватора (транспортный отдел), жену т. Селиванова — Селиванову Палагею Харламовну. Это задание Гришей было выполнено, и 11 августа эти товарищи прибыли в г. Геленджик. (7).
… После занятия г. Новороссийска [немцами] работником завода «Красный двигатель» членом ВКП(б) (8) т. Островерховым была организована группа для борьбы с немецкими оккупантами в городе. Первым этапом борьбы с немецкими оккупантами было освобождение населения от работ на немцев. Островерхов договорился с одним из врачей, Безпрозванным (впоследствии убит снарядом), и он давал справки по указанию Островерхова, что такой-то тяжело болен тем-то и к физическому труду не способен. Таких справок была выдана не одна сотня.
Вторая задача была поставлена Островерховым — это организация широкой разведки. Для этой цели т. Островерхов направил своих людей в полицию, гестапо и другие организации и предприятия. В гестапо работал техник-интендант 2-го ранга Карпов и все ценные сведения передавал Островерхову. В полиции работал некто Леня, Ерохин Владимир. Эти люди давали знать о грозящей кому-либо опасности и добывали необходимые документы. На остальных участках Островерхов вербовал людей и давал им задания. Так, например, помощник начальника депо Кинтюхин отремонтировал два паровоза, и они вскоре после ремонта вышли из строя.
Помогали [подпольщики] и укрыться населению от посылки в Германию и от эвакуации. Эвакуация и посылка для работ в Германию производилась через биржу, где необходимо было проходить перерегистрацию. Островерхов подделывал на паспортах подпись о регистрации, этим самым исключалась необходимость явки на биржу.
Островерхов вел и агитационную работу. Так, например, во время пасхальной службы в церкви были обстреляны (после 6 часов утра) обе церкви в городе. К этим часам уже ни одного немца в церкви не было. Кто — то из населения видел, что на юго — западной окраине города были повернуты пушки в сторону города и, зная нашу политику и проводимые мероприятия по отношению советских людей, [Островерхов] сделал вывод, что это провокация. Он выпустил листовку за подписью руководства города и командования фронтом, опровергающую подобный факт, так как немцы вокруг этого вопроса вели агитацию. (9). Распространялись также сбрасываемые на русском и немецком языках листовки и газеты, среди них были и наши партизанские, на цветной бумаге («С первым маем, товарищи» и другие).
В случае наметившегося провала того или иного работника в немецких органах, ему предлагалось эвакуироваться. Островерхов жил на Чеховке, угол Лесовой и Крепостной, у него была машина, печати разные и штампы.
10 июня группа Островерхова была арестована и несколько позже расстреляна в станице Натухаевской. Расстреляны: Островерхов, его жена (10) и дочь (сын Борис спасся только тем, что ночевал случайно у соседа). Расстреляны Поляков, Семыкин — интендант 1 ранга и вся его семья, т. Зина — проводник — связная, заведующая магазином на заводе «Красный двигатель», и другие».
Из справки начальника ОПТО УНКГБ г. Новороссийска в Новороссийский горком ВКП(б) «О деятельности подпольной партизанской организации Островерхова»:
12 июня 1945 г.
«Руководителем подпольной партизанской организации против немцев в г. Новороссийске был Островерхов Степан Григорьевич, беспартийный, в прошлом, до революции, работал помощником машиниста, в период гражданской войны был красным партизаном. До Отечественной войны Островерхов С. Г. работал начальником штаба МПВО на заводе «Красный двигатель». Жена его умерла в 1934 году. В семье остались: сам Островерхов С.Г., его дочь Аза, рождения 1923 года (11) и сын Борис, рождения 1927 года. Дочь Аза училась в г. Орджоникидзе в институте на историческом факультете с 1938 года и в 1940 году из-за материальных условий вынуждена была прекратить учебу и возвратиться в семью отца.
Перед оккупацией немцами города Новороссийска Островерхов С.Г. был начальником штаба истребительного батальона.(12).
Подпольная партизанская организация организовалась стихийно (13) по инициативе лично самого Островерхова С.Г.
К организации своей группы Островерхов приступил сейчас же после оккупации немцами Новороссийска, т.е. в сентябре месяце 1942 года, поставив перед собой целью связаться с партийным руководством партизанского движения и активно помогать в борьбе против немецко-фашистских захватчиков … Примерно в первых числах октября месяца 1942 года Островерхов получил от жителей, посещавших соседние станицы, сведения о встречавшихся с ними в лесу вооруженных людях, выслал для проверки членов своей организации Растрыгину Татьяну и Клуса, которые установили, что эти люди из партизанского отряда тов. Егорова, и при вторичной встрече с ними получили для тов. Островерхова записку от руководителя партизанского отряда тов. Егорова, секретаря Краснодарского крайкома ВКП(б), и с этого момента Островерхов установил связь с партизанами
Большую работу Островерхов проводил среди русских военнопленных — добровольцев немецкой армии, так называемых краснопогонников. Впоследствии Островерхову удалось привлечь для подпольной работы из числа краснопогонников:
1. Сечиокно Григория Аксентьевича.
2. Стаценко Арсентия Павловича.
3. Карпова Сергея Ивановича.
4. Вдовиченко Петра.
5. Юнашева (Завгороднева) Владимира.
С помощью этих пяти краснопогонников под видом жандармерии и полиции отбирались продукты, медикаменты, табак, оружие, и все это пряталось на специальных квартирах, в частности, на квартире у участника организации Боднарь Екатерины, в квартире Авдеевой Анны, — это все переправлялось в отряд тов. Егорова. Кроме того, эти же краснопогонники по заданию Островерхова отводили «под конвоем» якобы арестованных по шоссе и затем далее, в лес к тов. Егорову, выделенных Островерховым в отряд людей с продовольствием, медикаментами, оружием и для пополнения отряда. Краснопогонники Сечиокно, Юнашев похитили немецкую топографическую карту и сообщали Островерхову о месторасположении огневых точек противника, которые наносились на карту.
Островерхов вместе со своим приятелем — участником организации Чех Василием Ивановичем с разрешения немецкого военного коменданта организовали сельхозобщину. По разрешению немцев в общине должно было быть членов 60 человек. Но Островерхов, устроившись в этой общине секретарем, выдал более 300 справок, как членам общины, не подлежащим выселению или угону.
Кроме того, с помощью добытых немецких печатей и бланков Островерхов снабжал этими фиктивными документами лиц, на которых оккупанты устраивали гонение, и создавал этим лицам возможность и условия выезда из Новороссийска в любом направлении. Широко практиковал подчистку возрастов в паспортах, выдачу медицинских справок, добиваясь тем самым освобождения как от работы, так и от угона в немецкий тыл.
Островерхов имел у себя приемник, распространял содержание сводок информбюро среди населения через участников организации. Когда Красная Армия на Сталинградском фронте перешла и наступление и окружила армию Паулюса, островерховцы распространили в широком масштабе эту весть и готовились к активным действиям против немцев. Островерхов задумал и осуществил большую работу: он составил карту новороссийского фронта с нанесением на нее всех жизненно — важных объектов противника, указал минные поля, огневые точки противника, но в связи с арестом Островерхова и его участников этот документ в руки советского командования не попал…
Островерхов и его члены партизанской организации были выявлены немцами совершенно случайно, при следующих обстоятельствах.
В июне месяце 1943 года в связи с напряженным положением у немцев на новороссийском фронте немецкая военная комендатура (помещавшаяся в железнодорожном заводском доме № 46 на станции Новороссийск) стала готовиться к эвакуации из Новороссийска, в связи, с чем 6 июня в 5 часов вечера гауптфельдфебель 1-й роты 617 — го караульного батальона объявил приказ о том, что часть личного состава охраны комендатуры 7 июня выезжает в город Темрюк. В эту группу входили также краснопогонники из группы Островерхова — Сечиокно и Стаценко, а остальные — Карпов, Вдовиченко и Юнашев должны вместе с немцами выехать 10 июня также в Темрюк.
Поставленный в известность об этом, Островерхов дал указание Сечиокно и Стаценко выехать в Темрюк, но по дороге сбежать и нелегально возвратиться в Новороссийск к Островерхову. Остальным — Карпову, Вдовиченко и Юнашеву скрыться из комендатуры без всяких подозрений в ночь под 10 июня.
Островерхов в своем плане наметил собрать всю свою организацию и 10 июня уйти в лес в отряд второго секретаря Краснодарского крайкома партии тов. Егорова.
Возвратившиеся в Новороссийск 9 июня — Сечиокно и Стаценко были укрыты в подвале у Боднарь Екатерины, а Юнашеву, Карпову и Вдовиченко было указано место, куда они должны укрыться после побега из немецкой комендатуры в ночь под 10 июня, т.е. в пустом доме № 3 по Домбровскому переулку (на Чеховке), владелец которого при немцах выехал в колхоз. Дом оставался никем не занятым, и под домом имелся подвал, куда и должны были поместиться Юнашев, Карпов и Вдовиченко, укрываясь от немцев.
Примерно в час ночи под 10 июня Островерхову поступили сведения, что Юнашев, Карпов и Вдовиченко благополучно ушли из комендатуры, вынув и забросив затворы от винтовок, порезав связь, забрав деньги и часы у пьяных из команды, которые устроили пьянку по случаю предстоящего выезда из Новороссийска служивших в комендатуре добровольцев.
Дальнейшая обстановка гибели партизанской группы Островерхова была подробно установлена из показаний арестованного впоследствии в Симферополе органами ОКР «Смерш» Отдельной Приморской армии бывшего начальника немецкой полиции 2 — й Северной части города Новороссийска Кроликова Анатолия Григорьевича, который на допросе 25 июня 1944 года на вопрос, каким образом была выявлена партизанская группа Островерхова показал следующее:
«Партизанская группа Островерхова была арестована совершенно случайно, так как до ареста участников этой группы ни полиции, ни немецкой жандармерии не было известно о том, что Островерхов имеет в своем подчинении партизанскую группу, потому что Островерхов являлся секретарем сельхозобщины в пригороде «Крепости». Арест этой группы и выяснение того, что она является партизанской, произошло при следующих обстоятельствах. В июне 1943 года из числа солдат управления немецкого коменданта, так называемых краснопогонников, пять человек совершили побег, имея своим намерением перейти на сторону частей Красной Армии. Немецкая жандармерия организовала их розыск, и трое из них были задержаны в одном доме в пригороде, где во время перестрелки они были немцами забросаны гранатами и сгорели вместе с домом. Двоим удалось скрыться. Товарищам этих убежавших краснопогонников было известно, что они ранее посещали семью Семыкиных. Поэтому с целью розыска сбежавших краснопогонников в районе жительства семейства Семыкиных была организована облава. Во время этой облавы было задержано 11 человек жителей, вернее, задержано было гораздо больше, а после проверки оставлено в полиции 11 человек, в том числе Островерхов и ряд других…».
Несмотря на разночтения в деталях, приведенных в описаниях этих событий их участниками, по сохранившимся архивным документам четко прослеживается, что фатальную роль в гибели группы сыграло предательство одного из ее членов. Будучи задержанным в ходе общей облавы по розыску убежавших краснопогоннков, он признался на допросе в своей принадлежности к группе, назвал место, где в заброшенном доме скрывались трое подпольщиков (после этого те были заживо сожжены в доме по Домбровскому переулку), а также выдал всех, кого знал. (14). Схваченные полицией подпольщики — С.Г. Островерхов и его дочь Аза, Т.Ф. Растригина, З.А. Студеникина, ее дочь Нина и сын Анатолий, Д.П. Семыкина и ее дочери Нина (Нионила) и Майя, П. А. Базаркин и другие активные участники организации подверглись жестоким пыткам. Впоследствии один из бывших полицейских, допрошенный по делу арестованного начальника полиции Северной части г. Новороссийска А.Г. Кроликова, рассказал:
«В период моей службы в полиции, вышеназванной полицией были арестованы участники партизанской группы Островерхова. Всех арестованных этой группы было примерно 18 человек, и все они подвергались жестоким и бесчеловечным истязаниям.
Я лично слышал крики и стоны Островерхова, когда его допрашивали Кроликов, Сперанский, Саркисов (15) и ряд немцев. После ареста Островерхова в первый же день в кабинете Кроликова его избивали продолжительное время.
После допроса Островерхова таким же образом допрашивали еще семь человек в этот же день. И в течение целого дня из кабинета Кроликова неслись стоны и вопли женщин: «Не бейте меня, я ничего не знаю».
После допроса днем я видел Островерхова. Все лицо его было покрыто синими рубцами, как от удара шомполом. Сквозь одежду у него сочилась кровь. На второй день утром Островерхова снова подвергли пыткам… Из моих наблюдений мне кажется, в этот день Саркисов и Кроликов пытали Островерхова электричеством».
Затем заключенные были вывезены в гестапо в станицу Натухаевскую и там расстреляны. Уже после освобождения Новока родственники погибших разыскали их останки, перевезли в Новороссийск и похоронили в братской могиле, где был установлен обелиск в память о подвиге подпольщиков. Именем С.Г. Островерхова названа одна из улиц города. А в 1965 году руководитель подпольной группы С.Г. Островерхов был посмертно награжден орденом Отечественной войны 1-й степени.
«[Немцы] разделяли город на две самостоятельные в административном отношении части. Первая — город, вторая — Стандарт. На Стандарте управа находилась в 18-й школе. Председателем управы [стал] бывший бухгалтер элеватора Татаринов (население на него не обижается). Два сына у него летчики в РККА. Островерхов имел ввиду его завербовать. Член управы по продовольственному снабжению — бывший начальник шиферного завода Рыбалка.
Комендатура находится в железнодорожной больнице. Комендантом второй части города является немецкий лейтенант Райх. Полиция и жандармерия помещаются в красном здании на Элеваторной улице, за каменным забором около стульной фабрики. Начальником полиции — Кроликов, бывший работник элеватора, подпоручик старой армии. Известен своей жестокостью среди населения. Вот эта шайка и заправляет в промышленном районе города. Расстрелы, издевательства, голод, предательство — вот результаты деятельности этой бандитской шайки в г. Новороссийске.
По доносу уничтожены в печах завода «Первомайский» 480 человек ни в чем не повинных советских граждан, жителей ст. Верхнебаканской, Гайдука, Горного, Новороссийска. Загнали их в помещение печей и подорвали его, похоронив под обломками. Сотни советских граждан расстреляны непосредственно у здания комендатуры, их трупами наполнено три больших (от тонных бомб) воронки. Немало расстреляно советских граждан в подвалах элеваторных башен, на ломках цементного завода «Пролетарий» и в Широкой Балке…
Населения во второй части города осталось всего лишь 500 — 800 человек, и немногим больше в первой части города. Население интенсивно эвакуируется. Вывозят в ст. Тамань, а там сортируют, отправляют в Германию, эвакуируют на Украину и по станицам, еще не занятым Красной Армией, на Кубани. Выселяют население из станиц Верхнебаканской и Раевской.
Население с нетерпением ждет прихода Красной Армии, голодает, но не покоряется.
Настроение предателей подавленное, особенно оно ухудшается с увеличением успехов Красной Армии».
Немецкое командование считало Новороссийск ключом своей обороны на Таманском полуострове. Город был превращен в крепость, население угнано поголовно (с 1 сентября 1943 года немцы объявили Новороссийск военной зоной и насильственно вывезли последних оставшихся в городе жителей. (16). Дома и целые кварталы гитлеровцы подготовили к обороне, как опорные пункты, улицы перекрыли баррикадами и простреливали из амбразур, оборудованных в каменных постройках. Большая часть зданий была заминирована.
1. С.Г. Островерхов, установив связь с группой партизан из отрядов Анапского куста во главе с А.А. Егоровым, находившихся на оккупированной территории, стал создавать свой новороссийский отряд. Данные о его численности в архивных источниках разноречивы. Однако в группе Егорова были большие трудности с продовольствием, и попытка создать еще один отряд, при отсутствии продовольственной базы, не увенчалась успехом. Люди Островерхова возвратились в Новороссийск.2. В июле 1943 г. Южный штаб партизанского движения переименован в Краснодарский, соответственно географии его деятельности.
3. Документ не датирован.
4. РО ЧФ — разведотдел Черноморского флота.
5. Григорий Сечиокно и Арсентий Стаценко
6. Сын С.Г. Островерхова — 15-летний Борис после ареста отца скрывался за городом. Там он встретил Григория Сечиокно и Арсентия Стаценко. Их первая попытка перейти линию фронта потерпела неудачу — попали под обстрел. Тогда они решили переправиться к своим вплавь и пообещали вернуться за Борисом, если их попытка окажется удачной. Им удалось выплыть в расположение частей Красной Армии на 6-м километре от Новороссийска. Затем моряки вернулись за мальчиком и перевезли его и подпольщиков Селивановых на шлюпке через Цемесскую бухту. Борис Островерхов остался в воинской части в качестве воспитанника, а потом поступил матросом на корабль (ЦДНИКК, ф. 4372, оп. 1, д. 38, л. 21 — 26, 109).
7. Сразу же после возвращения указанные лица были взяты в проверку отделом контрразведки «Смерш» 18-й армии.
8. Неточность. С.Г. Островерхов был беспартийным.
9. Немцы распустили слух, что церкви в день Святой Пасхи были обстреляны частями Красной Армии.
10. Указано ошибочно. Жена С.Г. Островерхова умерла в 1934 г.
11. Неточность. Правильно 1921 г.
12. С.Г. Островерхов занимал эту должность в резервном батальоне при 2-м истребительном батальоне г. Новороссийска. Находясь в составе батальона, проходил военную учебу, в том числе по разведке и тактике ведения партизанской войны. Кроме того, в его биографии был опыт подпольной работы в годы гражданской войны.
13. Слово «стихийно» в тексте документа зачеркнуто.
14. Предательство не спасло ему жизнь. Он разделил участь преданных им товарищей и был расстрелян вместе со всеми. Фашисты казнили также его жену и дочь.
Как указано в материалах следствия по их делу, они выполняли по существу палаческие функции. На счету Кроликова, Сперанского и Саркисова — десятки замученных ими людей. Кроме того, в 1943 г. и особенно при бегстве немцев из Новороссийска каратели — полицейские приняли самое активное участие в насильственном угоне жителей в немецкий тыл. Всего ими было угнано 8 тысяч человек. Более ста человек, уклонявшихся от «эвакуации», арестованы полицией.
Возмездие настигло новороссийских карателей в 1944 г. 26 апреля 1944 г. в Крыму органами контрразведки «Смерш» А.Г. Кроликов, В.М. Сперанский и С.П. Саркисов были арестованы. 12 июля 1944 г. Военный трибунал Отдельной Приморской армии приговорил их к расстрелу. 7 сентября приговор был приведен в исполнение (ЦДНИКК, ф. 4372, оп. 1, д. 38, л. 6, 16 — 20, 225).
Враг у порога
Степан Островерхов стоял на набережной, чутко прислушивался к едва уловимому гулу, который морской ветер доносил с запада. В этот гул влились протяжные звуки сирены воздушной тревоги.
— Идут, гады! — вслух говорит Степан. — Седьмой день войны, а они все идут и идут… На наш город!
В жизни Степана Островерхова это была уже не первая война. В 1917 году он был одним из организаторов отряда красногвардейцев здесь, в Новороссийске.
Выходец из рабочей семьи (отец его был слесарем механического завода в Майкопе), Степан с юношеских лет связал свою судьбу с революцией. И братья его — Андрей и Иван были красноармейцами. Они участвовали в героическом переходе Таманской армии в августе — сентябре 1918 года. Позднее Иван Островерхов в корпусе Гая с боями прошел до Польши. Там он и погиб.
Степан Островерхов стал тогда командиром бронепоезда. И не случайно — с 13 лет работал помощником машиниста, а в начале 1917 года был машинистом паровоза в Новороссийском депо.
Когда в октябре 1918 года части Красной Армии покинули Новороссийск, Степан Островерхов был оставлен в городе для подпольной работы. Вскоре он возглавил подпольный узловой железнодорожный комитет. В Новороссийске и на перегонах взрывались и горели вагоны со снарядами, паровозы, стоявшие в порту пароходы.
В апреле 1919 года белогвардейская контрразведка напала на след подпольщиков. Островерхова выследили и арестовали. После побоев и пыток он был приговорен к расстрелу. И был бы расстрелян, но белые взяли Царицын и объявили помилование. Расстрел заменили пожизненной каторгой.
Только не таков был Степан, чтобы покориться. Он принял активное участие в подготовке освобождения заключенных. Вскоре 700 узников, среди которых был и Островерхов, вышли на свободу. Многие из них влились в местный партизанский отряд. В марте 1920 года партизаны соединились с войсками 16-й дивизии Киквидзе и освобождали Новороссийск, Сухуми, Батуми.
С 1921 года Степан Григорьевич на советской и хозяйственной работе. А в начале 1941 года его назначили начальником МПВО вагоноремонтного завода. Большую работу он проводил как член совета красных партизан.
И вот война… Немцы рвутся на восток. Уже в окрестностях Новороссийска выбрасывают парашютистов-диверсантов. Степан Островерхов пришел в горисполком:
— Не могу сидеть, сложа руки в такое время. Силы еще есть, и они пригодятся для дела.
Островерхова направили в военкомат, а там назначили его начальником штаба 2-го Новороссийского истребительного батальона.
В августе 1941 года из бойцов истребительного батальона, главным образом партизан гражданской войны, организовали особую группу в 25 человек, которая готовилась к борьбе в тылу противника па случай оккупации города. В ее составе был и Степан Григорьевич Островерхов.
Члены этой группы под руководством инструктора майора войск НКВД И.И. Маева изучали различные образцы оружия, подрывное дело, организацию разведки, пикетирования, засад, секретной связи, внезапных налетов.
В Краснодарском краевом партийном архиве имеется документ — докладная записка И.И. Маева на имя секретаря Новороссийского горкома партии Сескутова. «На занятиях обыкновенно присутствовало до 25 человек, — пишет И.И. Маев, — в числе которых помню товарищей Масалова, Золотарева, Островерхова, Логвинова, Марковца, Булычева и других… Все члены группы находились на казарменном положении с августа 1941 года по 30 мая 1942 года. После короткого перерыва в начале июня все мы были отозваны с места работы и снова поставлены на казарменное положение. Казармой нам служило опустевшее помещение детяслей вагоноремонтного завода. Здесь наша группа увеличилась, так как прибыли многие товарищи из района… Занятия стали проводиться усиленными темпами. Так продолжалось до 25 августа 1942 года».
Многие бойцы истребительного батальона получали задания разведывательного характера. Имел такие задания и Степан Островерхов. Особенно отличился он в мае 1942 года. Требовалось провести глубокую разведку на территории, временно занятой фашистами. Кроме того, надо было вывести из опасного места группу партизан, действовавших в тылу врага, предварительно подготовив для них новую базу.
Островерхов выполнил это задание, и командование батальона представило его к ордену Красного Знамени. Приказом по батальону Степан был награжден именными золотыми часами и грамотой.
В августе 1942 года город готовился к эвакуации. Горком партии и горисполком поручили группе коммунистов отгрузить и заложить на партизанских базах провизию, обмундирование и снаряжение, оружие и боеприпасы. Истребительные батальоны, преобразованные и переформированные в партизанские отряды, направились в леса и горы, в заранее предусмотренные места своей дислокации. В городе осталось несколько человек из группы партизан гражданской войны, в их числе и Степан Григорьевич Островерхов.
Для руководства партизанским движением и подпольной борьбой в тылу врага был создан краевой штаб партизанского движения в составе первого секретаря крайкома партии Селезнева, председателя крайисполкома Тюляева, представителя краевого управления НКВД Тимошенкова.
По указанию крайкома партии в городах и станицах края были оставлены более 170 активистов партийной и советской работы для организации подпольной борьбы в тылу врага. Такие организаторы были выделены и Новороссийским городским комитетом партии.
В Краснодарском краевом партийном архиве хранится справка, в которой отмечается, что «Островерхов С. Г. был оставлен в городе и с первых дней оккупации начал создавать подпольную группу».
5 сентября 1942 года противник захватил Волчьи Ворота, Абрау-Дюрсо, Южную Озерейку и вышел на дорогу Неберджаевская — Мефодиевка. Создалась непосредственная угроза городу и порту Новороссийску. Степан Островерхов отправился в горком партии: надо было получить последние указания, потому что, по всему видно, — не сегодня-завтра в город ворвутся фашисты.
Гулко отдавались шаги в пустом здании. Пожилой мужчина в полувоенной форме, поддерживая правой рукой перебинтованную левую, один ходил по кабинету первого секретаря.
— Мне бы первого секретаря, — сказал Степан Григорьевич.
— Товарища Шурыгина нет. И трудно сейчас кого-либо на месте застать. Дело, брат, горячее.
Степан Островерхов вспомнил: этот человек приходил во второй истребительный батальон по заданию горкома для проверки. Он сказал тогда: «Учитесь воевать. Дело, брат, горячее». Степан вспомнил эти его слова, улыбнулся.
— Чего улыбаетесь? — хмуро спросил тот.
— Жалко, что никого нет, сказал Степан Григорьевич. Задание мне уточнить бы.
Мужчина ближе подошел к Островерхову и внимательно пригляделся к нему.
— Постой, товарищ! Ты из особой группы второго истребительного?
— Да.
— Так за каким же ты заданием пришел? Ведь все ваши уже в горах. Или ты, может, хочешь в городе остаться?
— Уже остался. Поэтому и надо бы кое-что уточнить.
— Мой совет — как только немножко осмотришься ищи связь с партизанами, там и будет горком. Через партизанских связных будешь получать все задания.
— А вы кто будете? — осторожно спросил Островерхов.
— Я работник горкома… фамилию называть не стану, потому что… Сам понимаешь: горячее, брат, время.
Мужчина неловко двинул раненой рукой, болезненно скривил губы.
— А вообще, дорогой товарищ, на указания надейся, но побольше думай сам. Тут, скажу я тебе, личный опыт нужен, А где он у нас?
— Ну, насчет опыта я не жалуюсь. — Островерхов чуть заметно улыбнулся.
— Что, был уже в переделках?
— Случалось.
— Тогда, дорогой товарищ, всего тебе наилучшего.
Желаю дожить до нашей победы.
…Ожесточенные бои за Новороссийск развернулись первого сентября 1942 года, когда враг вышел на подступы к городу. Гитлеровцы бросили большие силы пехоты, танков, артиллерии и авиации. По городу и порту наносила удары вражеская авиация, его обстреливала дальнобойная артиллерия, тяжелые минометы.
Моряки-пехотинцы, партизаны, летчики, артиллеристы героически отстаивали родную землю. Но силы были неравными. 6 сентября враг прорвался к клубу портовиков, разрезав город на две части. Завязались бои за каждую улицу.
Новороссийск горел. Клубы черного дыма покрыли бухту. В душных потемках непрерывно раздавались взрывы, рушились дома. Город упорно защищался. Но фашисты рвались к морю, к приморской дороге на Закавказье. Фашистская авиация двое суток бомбила пылающий город, артиллерия и минометы врага неистовствовали. Противник бросал в бой все новые части, стремился, во что бы то ни стало, вырваться на туапсинскую дорогу.
8 сентября 1942 года гитлеровцы ворвались на северо-западные окраины Новороссийска. Здесь они натолкнулись на сопротивление советских войск. Три дня шли непрерывные атаки, не прекращались бомбовые и артиллерийские удары. Но врагу так и не удалось пробиться на восточную окраину города, к цементному заводу «Октябрь».
Степан Григорьевич Островерхов остался со своими товарищами в занятой фашистами части города.
На Лесовой улице
Небольшой домик на Лесовой улице, укрытый серой от пыли пожелтевшей листвой, часто вздрагивал от тяжелых взрывов, доносившихся из центра города. В занавешенные окна врывался желтый отсвет задымленного дня. В полумраке маленькой комнатки угадывались фигуры лежащего человека и склонившейся над ним девушки. Это Степан Григорьевич Островерхов с дочерью. На столике у окна склянки, коробочки, пакетики.
Девушка накинула на плечи теплый платок.
— Может, пойдем в подвал? Что-то очень близко стали бухать…
— Ничего, дочка, — натужно дыша, ответил больной. — Прямое попадание — случай редкий. Это я еще по гражданской хорошо усвоил.
Оба умолкли, прислушались.
— Где-то Борька пропадает? Ты бы ему сказал, папа… А то от рук отбился, пока ты болеешь. Все со своими дружками. Шушукаются… что-то прятали в сарае, в саду копали… И не слушает меня.
— Не слушает, говоришь? Так ведь он уже взрослый у нас… Пятнадцать лет… Взрослый, Аза-черноглаза, взрослый… Особенно сейчас.
Аза не дала отцу договорить, испуганно прижалась к нему. Близкий взрыв встряхнул домик. Вбежал сосед по квартире Иван Бабкин. Прищурившись, он смотрел сначала на Островерхова, потом на Азу. Что-то беззвучно прошептал. Снова грохнул близкий взрыв. С потолка посыпалась штукатурка, в окне звякнуло разбитое стекло. Бабкин прихлопнул за собой дверь. Оглядевшись, заговорил, обращаясь к Островерхову:
Вот дела-то какие, понял? А? Это тебе не эти, как их, ну вот которые «на земле, в небесах и на море»! А? Эти дают. Эти научат. Эти покажут.
Азе стало обидно от слов Бабкина.
Да как вы можете? Не смейте так говорить! — сквозь слезы проговорила она.
Бабкин внимательно посмотрел на Азу, удивленно пожал плечами, нравоучительно сказал:
Нервы шалят у комсомолочки, а? Нервы, да? А нам — ничего, а? Степан Григорьевич, нам, говорю, хоть бы что! Верно, а? Чи немцы, чи фашисты, абы було шо исты, а? Хе-хе-хе!
Он был доволен своими репликами. Потирая руки, продолжал смотреть на Азу. Она уже не плакала. Посмотрела в глаза Бабкину, перевела взгляд на его руки. «Пухлые и все в веснушках», — вспомнила Аза. Потом, повернувшись к отцу, сказала:
Папа, попроси его уйти отсюда.
Степан Григорьевич шевельнулся на кровати, хотел что-то сказать и тяжело закашлялся. Бабкин встал и, зло глянув на Азу, медленно, с расстановкой произнес:
Выгонять? Меня? Извини-подвинься, дорогая. Вижу, в школе мало учили вас вежливости. Встреваете в разговор и набираетесь нахальства старшим показывать на дверь. Нехорошо. Правильно твой батя больным-то прикинулся: фронт переждем, а там видно будет. Поняла, а? Вот и помалкивай…
Папа… — прошептала Аза.
Степан Григорьевич лежал, закрыв глаза, и только дрожащие веки выдавали его волнение. Сквозь кашель, Степан Григорьевич сказал:
Иди, иди, Иван… Иди к себе. Когда Бабкин ушел, Аза спросила:
Папа, как же так? Как же можно!
Тихо, дочка. При пожаре крысы бегут с корабля. Да не по ним о корабле судят.
Помолчали, прислушиваясь к грохоту боя в городе.
Слушай, дочка. Бориса нет, придется тебе сбегать к Семикиным. Позови Дашу, скажи, дело срочное.
Он притянул к себе Азу, заботливо спросил:
Может, уйти вам с Борисом?
Нет, папа. Мы остаемся с тобой… Можно, я позову Майю и Нилу?
Пожалуй, зови, — подумав, разрешил Степан Григорьевич. — Зови… Увидишь Бориса, скажи: пусть домой бежит. Ну, иди. Да осторожнее.
* * *
Свет не зажигали. Сидели у постели больного, тесно прижавшись друг к другу. Степан Григорьевич, полулежа на подушке, тихо говорил:
Нельзя падать духом… Как ни стараются утвердиться на нашей земле, но они временные здесь…
Зверствуют они, Степан Григорьевич, лютуют. Страшно порой бывает.
Нам ли с тобой, Дарья Петровна, пугаться. Теперь у нас опыт есть… Вспомни гражданскую. Молодые были… И страха не знали. Деникинцев как били в девятнадцатом, вспомни.
Дарью Петровну Семикину Островерхов знал давно и сразу же включил в подпольную группу. С ее мужем Иваном Александровичем в гражданскую вместе боролись в новороссийском подполье. Вместе организовали взрыв корабля интервентов в порту… Эх, нет сейчас рядом Ивана… Где-то он воюет? С первых дней войны на фронте…
Вместе с матерью в подпольную группу он включил ее дочерей Неонилу и Майю. Неониле восемнадцать лет, закончила десятый класс, в 62-й школе училась. Комсомолка. Сестра Майя моложе на два года. Училась в 18-й школе, вот только девятый окончила.
Смотрит на них Степан Григорьевич и прикидывает: которая из сестер старшая? Сразу и не определишь — как близнецы. Молодые еще, а крепкие, семикинской закалки. Надо подходящее задание им дать.
Словно угадав эти мысли, Дарья Петровна сказала:
Не смотри, Степан Григорьевич, что у дочек рост не велик. Дюжие они у меня.
Раздался грохот где-то совсем недалеко.
Опять эта батарея стреляет. Из-за вокзала, — ни к кому не обращаясь, сказал Борис.
А ты откуда знаешь? быстро отозвался отец. Видел, что ли?
Борис молчал.
Ну-ну, выкладывай, мягче попросил Степан Григорьевич. — Сам туда ходил?
Не. Мы с Витькой там проходили. А она как даст!.. Ну, мы и заметили.
Так, отозвался Степан Григорьевич. — А еще что вы случайно заметили? Минометов, танков не видели?
Вопрос прозвучал требовательно.
Борис выпрямился, настороженно стрельнул глазами в сторону отца. И, не уловив на его лице ни гнева, ни осуждения, быстро заговорил:
А минометы у них под Сахарной головкой. И еще возле электростанции. И доты там стоят. А в городском банке гестапо. И еще в порту — шестиствольный миномет. И дорогу фрицы через плавни делают…
Погоди-ка, прервал сына Островерхов. Глаз у тебя неплохой. Но плохо, что без спроса шастаешь везде. Высечь бы тебя.
Борис обиженно засопел.
Ладно, Борька, с тобой особо поговорю, после. — Островерхов закашлялся, передохнул.
Вот что, друзья, надо запоминать, где немцы оборудуют огневые позиции, где укрепления строят, штабы размещают. Все запоминать и докладывать мне.
Так я ж и смотрю… начал Борис.
Подожди. Я не случайно сказал: докладывать. У нас, как в армии, должна быть военная дисциплина. И даже строже. Потому что мы тут и в армии, и в подполье. Передовая-то в городе… Одному нельзя бродить везде — возникает подозрение. В общениях пользоваться кличками. Фамилии — забыть, Степан обвел взглядом присутствующих и, немного помолчав, добавил:
Все это не совет и не просьба, а приказ. Островерхов посмотрел на сына… Борис… Ох, Борис.
Не сидится ему на месте. И сейчас ерзает, не терпится куда-то бежать. Горяч. Дай ему оружие — наделает беды… Осторожности у него мало. Сам такой был в его годы… Надо выбрать время да рассказать ребятам о нашем подполье в 1919 году. Пригодится… Аза, та серьезнее. Милая дочка, тебе ли войной заниматься… Учиться бы тебе и учиться… Закончила три курса института…
Приехала на каникулы… Да и осталась здесь в город пришла беда… В школе и институте хорошо давался немецкий язык. Это может сейчас пригодиться.
Островерхов вздохнул. Ну, что ж. Ядро подполья есть. Будем пускать корни. Но прежде всего конспирация и дисциплина.
Островерхов приподнялся на постели, закашлял.
Чертов кашель… Не могу выйти на улицу. А надо бы глянуть, что делается в городе.
Это я могу сделать, Степан Григорьевич, — сказала Семикина.
И я, заметил Борис.
Ясно. — Островерхов наклонился вперед и, понизив голос, продолжал: Сейчас расскажу, что нам нужно делать. Надо все это запомнить. Заучить наизусть. Дело того требует. Итак:
Проникать в германскую армию, вплоть до поступления к ним добровольцами.
Давать сводку о количестве вражеских сил, о передвижении войск, об их пополнении, о перегруппировке.
О складах боеприпасов и продовольствия.
Об установках батарей и огневых точек.
О лицах, перешедших добровольно и работавших в пользу германской армии, как в командном составе, так и в рядовом.
Оказывать полное и возможное содействие военнопленным, попавшим в плен не по желанию, а оказавшимся в окружении.
Выявлять местных жителей, оставшихся и связанных с немецкой комендатурой и дающих предательские материалы.
Выявлять офицеров и нижних чинов, желающих перейти на нашу сторону.
Островерхов после небольшой паузы снова повторил задание. А потом добавил:
Нужно выяснить, какие распоряжения дают германские власти жителям, какие порядки вводят — хождения по городу, устройства на работу…
А мы вот что принесли, Степан Григорьевич, перебила Майя, подавая Островерхову листок бумаги. Их приказ. Везде расклеен.
Кстати, на будущее: не обходите немецкие объявления, приказы, — сказал Степан Григорьевич, — и старайтесь при каждом удобном случае раздобыть бланки, документы,
справки, пропуска и другие официальные бумаги с немецкими печатями и подписями. Все пригодится. Слушайте, что они пишут в этом приказе. Аза, читай.
Аза разгладила рукой смятую бумажку и стала медленно читать.
«Приказ военного коменданта.
Германское командование доводит до сведения жителей города о нижеследующем: саботаж на производстве, злостный невыход на работу, хождение по улицам сверх установленного часа, хранение и ношение оружия, укрывательство партизан и командиров большевистской армии строго запрещается.
За нарушение настоящего приказа — расстрел. В случае убийства хотя бы одного немца в каком-либо квартале весь квартал будет выжжен, а население его арестовано».
За дверью скрипнула половица. Все прислушались. Кто-то осторожно удалялся по коридору. Борис метнулся к выходу.
— Спокойно! — строго остановил его Островерхов. Не надо выглядывать. Это Бабкин. Запомните на будущее — у нас больше никому не появляться. Для наших встреч надо подыскать другую квартиру.
Так, может, у нас бы и собираться, предложила Семикина. — Улица тихая, соседи хорошие.
Подумаем, сказал Островерхов.
Есть еще одна квартира, начала было Аза.
Хорошо, потом обсудим, отдельно, — перебил ее Островерхов. — На сегодня все, друзья. До свидания. А ты, Дарья Петровна, задержись.
Подпольщики бесшумно покинули комнату. Дарья Петровна пересела поближе к Островерхову.
Ты Азе сказал: «отдельно обсудим». Не доверяешь?
Пустое говоришь, Дарья Петровна. В нашем деле осторожность — главное. И насчет недоверия выбрось из головы. Конспирация — особая штука. Своего рода наука. Я её в девятнадцатом прошел и потом… в истребительном батальоне, так сказать, курсы усовершенствования закончил. Каждый подпольщик должен знать об организации только то, что положено ему знать, и не больше. И никаких обид, ясно? Тебе многое могу сказать ты член нашего штаба. И Аза. «Отдельно, обсудим» это я сказал, намекая ей на молодежь нашу. К тебе доверие полное. Потому и квартиру твою делаем явочной. Пригласим к тебе завтра днем, часа в три, Студеникиных, Слезака, Логвинова. Их ты знаешь. И еще кое-кого.
— Я их не знаю?
— Пока нет. Тебе все Аза завтра передаст. Утром пришлю. И пароль, и приметы людей, каких ты не знаешь, и насчет охраны. Иди, не беспокойся. А люди верные. Наши. Например, Карпов. Его я знаю по истребительному батальону. Меня с ним познакомила Анна Зотовна Авдеева. Помнишь ее мужа Николая Паршикова? С ним мы были вместе на подпольной работе в гражданскую. Анна Зотовна тоже в нашей группе. Она рекомендовала и Карпова. Кстати, его мне советовали внедрить в охранное отделение к немцам. Одним словом, люди верные.
Ну, выздоравливай, Степан Григорьевич. Врача-то звал?
Да, вот хорошо, что напомнила. Ты знаешь врача Петрову из железнодорожной больницы?
Марию Петровну? Господи, да кто ее у нас не знает? Очень душевная женщина и врач хороший…
Так вот, Петрова зарегистрирована на бирже труда и. работает в больнице…
На немцев?! ужаснулась Семикина.
Спокойно, Петровна. Что значит: на немцев? Я ж не немец, а она меня лечит. Вот посмотри, какое она мне выдала удостоверение. Островерхов достал из-под подушки тетрадный листок в клеточку, исписанный уверенным косым почерком.
Дарья Петровна прочитала вслух:
Больничное удостоверение. Выдано настоящее больному Островерхову Степану Григорьевичу, рождения 1890 года.
Островерхов перебил ее:
Заметь постарше на восемь лет меня записала. И дальше: прибывшему из заключения в больном состоянии…
«…Болен крупозным воспалением легких, работать не может и освобожден от работы с 10/9 по 25/942 г.
Удостоверение больничное выдано для предъявления в бюро труда. Ввиду отсутствия больницы больной Островерхов С. Г. находится на излечении па дому под наблюдением врача.
Врач железнодорожной больницы».
О заключении врач придумала? Островерхов улыбнулся.
Потом она приходила еще и сделала вот эту приписку, в уголке… На, посмотри.
«Больной Островерхов С. Г., читала Дарья Петровна, — находится в болезненном состоянии, не может работать и освобождается от работы с 25/9 по 5/1042 года».
Вот и рассуди: на кого работает Петрова, сказал Островерхов. Думаю, к ее помощи нам придется прибегать не однажды. Но на всякий случай прислушайся, что о ней люди говорят… И в полиции могут оказаться наши люди.
Ох, Степан Григорьевич, поперепуталось все и в голове и в жизни. Трудно, Степан Григорьевич…
Ну-ну, не раскисай, Даша. Такая, видать, судьба у нас; все трудное в жизни нам достается.
Переполох в полиции
Господин Кроликов, шеф полиции северной частиц Новороссийска, был расстроен. Час назад он получил очередной нагоняй от начальника гестапо северной части города господина Людвига Гофмана. Бранные слова обрушивал на своих подчиненных шеф полиции. Он не стеснялся в выражениях. Подчиненные смотрели на него с некоторым любопытством. И начальник отдела политического сыска Сперанский, плотно усевшийся в мягкое кресло, и палач при полиции для допросов и пыток Саркисов понимали своего шефа: ему всыпали и, что вполне возможно, не дали рта раскрыть. Теперь у него наступила разрядка. Ну, что ж, пусть отведет Душу.
Господин Гофман недоволен вашей работой, — выкрикивал Кроликов. Вы не оправдываете доверия, оказанного вам германским командованием… Полтора месяца вы не можете навести порядок… Полтора месяца. Есть причина для недовольства вами.
«Врешь, думал Сперанский, это твоей работой недоволен господин Гофман».
Вы просто лентяи и трусы. Или еще хуже — тайные пособники большевиков и партизан, — распалялся Кроликов.
Саркисов недовольно поерзал на стуле. Сам, мол, трус и слюнтяй. И нечего перекладывать на других.
— Да, пособники! кричал шеф. Иначе чем прикажете объяснить появление этих грязных листовок не только в городе, но и в казармах охранного батальона? Кроликов схватил со стола и потряс в воздухе листком серой бумаги.
И Сперанский, и Саркисов внешне никак не отреагировали на красноречивый ораторский прием шефа. Они знали, о чем идет речь. Еще вчера к Сперанскому пришел его сотрудник Васильев и, протягивая ему листок, доложил, что нашел его у себя на рабочем столе после обеда.
Пробежав глазами машинописный текст, Сперанский велел Васильеву ждать, а сам бросился к шефу. Сейчас Сперанский улыбнулся про себя, вспомнив, как полицейский чиновник Данила Крамер, числящийся переводчиком при полиции, прочитал вслух текст партизанской листовки, повертел ее в руках, положил на стол и медленно, с расстановкой произнес:
Бумага та же. Шрифт тот же. Стиль и смысл те же. Смею утверждать: сделано там же.
Я с вами согласен, герр Крамер. Эти листочки летят из одного гнезда, — зло сказал Кроликов.
Сперанский спокойно добавил:
Но меня поражает такая деталь: удивительная осведомленность авторов листовок обо всех акциях германских властей и городской администрации.
Что вы имеете в виду? насторожился Кроликов.
Я не говорю о первых двух листовках, — продолжал, обращаясь к Крамеру, Сперанский. — Хотя и там меня привлекли поразительно точные сведения о количестве арестованных, отправленных в концлагерь и расстрелянных большевиков и евреев.
Крамер не ответил на эти слова, Сперанский уловил еле заметную улыбку на его лице, И что в этом переводчике нашел герр Рудольф, этот зловещий человек, перед которым тянется в струнку сам Эрих Райх военный комендант северной части города.
А эта листовка, герр Крамер, меня особенно насторожила. О сущности приказа от 22 сентября знают только в гестапо да несколько ответственных людей в полиции…
Я просил бы господина Сперанского напомнить содержание этого приказа, — явно начиная нервничать, поднял голос Кроликов.
Да, герр Крамер, и я ознакомлен с этим приказом, продолжал начальник политического сыска. — Как вы понимаете, в нем предлагается всем многосемейным и лицам в возрасте свыше 50 лет, желающим получать продукты питания с немецких складов, подать заявления в местную комендатуру. Мне также известно, что все подавшие такие заявления будут потом вызваны именными повестками и отправлены в концлагерь.
Но я этого не знал, господа, растерянно возразил Кроликов.
А мы вас не подозреваем в передаче этих сведений партизанам, лениво процедил Крамер.
И тем не менее партизаны ими располагают, о чем свидетельствует эта листовка. Они прямо призывают население уклоняться от мобилизационных и очистительных акций германских властей, не поддаваться на провокации, как они пишут. Уходить в горы, в партизанские отряды, саботировать восстановительные работы на предприятиях…
Сперанский с удовольствием вспоминал вчерашний день, когда случай с листовкой привел Кроликова в явное замешательство, и тот искал сочувствия и совета у начальника отдела политического сыска полиции. Ну и поделом.
Сперанский с детства был завистником. Он считал себя неудачником в жизни. Всегда помнил слова отца, который любил повторять, что счастье человека в ловкости ума и рук. До войны Сперанский работал кассиром на железнодорожной станции. С приходом немцев пошел к ним на службу, решив во что бы то пи стало, любыми средствами завоевать их благосклонность. Если не удастся служебная карьера, пойти по торговой части: жизнь, которую вел когда-то его папаша — нэпман, грезилась ему давно.
Оккупанты отметили рвение Сперанского и всячески поощряли его. Когда бывший начальник полиции северной части города сбежал, Сперанский был почти уверен, что полицию поручат ему.
Но оказалось, что этот щуплый седой очкарик, служивший при Советах в пожарной охране элеватора, в чем-то оказался проворнее или пронырливее, и не Сперанского, а его, Кроликова, немцы сделали шефом полиции. Сперанский, видевший преимущество Кроликова только в том, что тот был поручиком у Деникина, считал себя несправедливо обойденным и никак не мог примириться с тем, что на «его» месте сидел другой. Он рвался к власти и был уверен, что получит ее. Он, Сперанский, еще покажет себя. Он уже начал налаживать агентурную сеть, завербовал кое-кого в осведомители. Еще посмотрим, кто хитрее: Кроликов или Сперанский.
Слушая брань Кроликова и равнодушно посматривая на Саркисова, Сперанский радовался вчерашней победе. Еще бы! Беглый допрос сотрудников управления полиции показал, что в канцелярию перед появлением там листовки никто не заходил, кроме… Сперанский даже усмехнулся про себя. Кроме господина, который прямо прошел к шефу, пробыл там четверть часа и ушел, когда чиновники канцелярии были на обеде. А возвратившись, они нашли листовку. И этот таинственный господин, которого растерянный шеф вынужден был назвать как своего личного осведомителя, сейчас корчится в подвале после очень обстоятельного допроса. Не беда, что он пока запирается. Заговорит!
…Не знал полицейский сыщик, как долго и обстоятельно взвешивали этот шаг Васильева на конспиративной квартире Боднарей. Сергей Иванович Карпов доказывал, что листовку надо приклеить на двери кабинета шефа полиции, а осведомителя просто пристукнуть где-нибудь в развалинах. И как Степан Григорьевич Островерхов, слегка улыбаясь, тихонько осаживал горячего Сергея.
Не торопись, лейтенант. Не надо этой… кавалерийской лихости. Тут надо умненько. И в доверие втереться, и предателя убрать руками его хозяев.
А если не поверят? спросил Карпов.
Должны поверить. Тут уж товарищ Васильев, он кивнул на тихо сидевшего «сотрудника полиции», должен четко сработать. Без промашки. И не зарываться.
…Нет, не знал об этом разговоре господин Сперанский. Не знал и того, какого труда стоила Васильеву эта артистически сыгранная сцена, когда он с готовностью давал показания господину следователю о посетителях, о времени обнаружения листовки, о внешних приметах незнакомца, без доклада проскользнувшего в кабинет шефа. И все это выглядело убедительно.
Ничего этого не знал господин Сперанский. Он строил планы посрамления шефа и собственного возвышения. Мысленно проникал в ряды партизан-подпольщиков и потом эффектно продавал их господину Райху. Нет, даже самому Людвигу Гофману…
От этих приятных мыслей его оторвали вторично сказанные Кроликовым слова о том, что листовка попала в казармы охранного батальона. Теперь смысл этой фразы дошел, наконец, до его сознания и заставил насторожиться.
— Вы понимаете, — разорялся шеф, что это значит? Среди солдат, охраняющих комендатуру, распространяются партизанские листовки. Господин Гофман и господин военный комендант весьма раздражены.
Такой поворот разговора не понравился Сперанскому. Он приготовился возразить, но Кроликов продолжал:
И я хочу знать, господа: где сеть осведомителей, где план проникновения наших людей в рабочие кварталы, где, наконец, списки коммунистов и активистов Советской власти?
Но вы же знаете, что… — начал было Сперанский. Кроликов перебил его:
Нет, не знаю, но должен знать, кто доставляет подпольщикам секретные данные из полиции, комендатуры и даже из гестапо. Кто подорвал автомашину с боеприпасами на новой дороге через плавни? Кто обстрелял штабной броневик на дороге к Абрау-Дюрсо? Я хочу и должен знать, кто корректировал огонь русской артиллерии сигнальными ракетами до тех пор, пока не взлетел на воздух бензосклад? Я хочу, наконец, знать: кто проделал проходы в минных полях со стороны Мысхако?
Хочу знать, почему русские батареи так точно бьют по секретным немецким огневым точкам, которые не производили ни единого выстрела и, следовательно, не могли сами обнаружить себя? Я хочу знать… Черт! Вам понятно, что нам надо знать и чего мы не знаем?
Нам понятно, что мы пока ничего не знаем, с нескрываемым злорадством выпалил Сперанский.
Заметив растерянность начальника, Саркисов сказал, перебирая в руках искусно сделанную плетку:
Человека надо расколоть. На все твои «хочу знать» можно получить ответ с помощью этой штуки. Нужно только исходный материал иметь.
Между прочим, Саркисов верно сказал насчет материала. Ты ведь, Сперанский, кажись, на железной дороге работал?
Работал… На вокзале, отозвался он.
Во-во. А мне там, шеф ткнул желтым обкуренным пальцем куда-то через плечо, — намекнули, что паровозы что-то очень часто и одинаково ломаются. Ты бы присмотрелся там среди своих старых дружков. Глядишь, и попался бы материал для Саркисова.
Раздосадованный тем, что Кроликов опередил его, Сперанский пробурчал:
А я уже присмотрелся. И смею заверить, не сегодня-завтра материал будет.
А кто на примете? живо откликнулся Кроликов.
Да так. Один старик. Машинист паровозного депо. — Сперанский тянул с ответом, лихорадочно подыскивал жертву. Он готов был назвать любую фамилию, любого человека. Но вспомнить никого не мог. Один старый кадровый машинист. И тут неожиданно всплыло в памяти лицо человека, всегда с сомнением посматривавшего на кассира-таксировщика. Поляков. Сергей Поляков или Степняков.
Поляков? Ну что ж. Поляков, Степняков один черт. Давай-ка его сюда. Пусть Саркисов занимается с ним.
…И не знал Сергей Поляков, что над ним уже занесена рука палача. Не знал Степан Островерхов, что случайный выбор бывшего таксировщика нанесет смертельный удар по железнодорожной группе подпольщиков, руководителем которой был Петр Попов. Степан Григорьевич знал его по истребительному батальону. Связь с ним сейчас Степан Григорьевич Островерхов поддерживал через Андрея Логвинова. Вот и сейчас, сидя на корточках в подвале Семикиных, он обстоятельно объяснял руководителю подпольной группы в паровозном депо Андрею Логвинову, как можно незаметно и наверняка выводить из строя паровозы.
На острие ножа
Со стороны цементных заводов доносились звуки незатухающего боя, а здесь, в доме Боднарей, было тихо и даже как-то празднично. Василий Евстафьевич Боднарь и его жена Екатерина Петровна сидели на веранде за самоваром. И так спокойны были их лица, так неспешно текла их беседа, что никому не пришла бы в голову мысль, что в дальней комнате дома Островерхов проводит оперативное совещание с группой подпольщиков.
— Значит, так, товарищи, — говорил Островерхов, внимательно и изучающе осмотрев каждого присутствующего. Нами получены сведения, что полиция готовится к арестам в паровозном депо. Людей мы предупредили, и они пока скрылись. Но это пока. А дальше что?
— Бежать, сразу отозвался быстрый в решениях Сергей Карпов.
— Куда?
— К партизанам.
— Напороться на патруль.
— Сергей прав, надо уходить к партизанам.
— Что ж, по одному их водить? серьезно спросил Островерхов.
— Не отрядом же отправлять? вставил Петр Вдовиченко.
Островерхов внимательно осмотрел подпольщиков. Все ребята хорошие. Сергей Карпов по совету Степана Григорьевича пошел на службу к немцам, выполняя там задание разведывательного характера. В полевую жандармерию с таким же заданием внедрены Владимир Юнашев, Петр Вдовиченко, Арсений Стаценко, Григорий Сечиокно. Во время отступления наших войск из Новороссийска они оказались отрезанными в районе Абрау-Дюрсо. Через Анну Зотовну Авдееву связались с Островерховым и по его совету устроились в немецкую комендатуру — в 617-й охранный батальон. Жандармы носили красные погоны. Поэтому жители называли их «краснопогонниками».
Карпов, Юнашев, Вдовиченко, Стаценко и Сечиокно собирали разведывательные данные, под видом арестантов переправляли к партизанам советских граждан, а также связных, носивших партизанам продовольствие и медикаменты. Связными были Татьяна Растригина, Студеникины: Нина, Зинаида и Анатолий.
Подпольная группа работала в сложных условиях, почти на передовой. Это требовало строжайшей конспирации от каждого ее члена. Конспирации и осторожности.
— Значит, ты, Петр Вдовиченко, против того, чтобы людей отправить к партизанам группой, отрядом? А почему бы и пет?
— А что? — загорелся Карпов. Верно! Отрядом! Под конвоем. Мы и поведем. Только документы надо соответствующие.
— Какие? живо спросил Островерхов.
— Ну, предписание, подписанное шефом полиции, и список. С печатью. Только надо на немецком языке. Чтоб полицаи не поняли, а немецкие патрули не придирались.
Степан Григорьевич, пошуршав в кармане, развернул бумаги:
Такие?
Подпольщики склонились над документами. Изучали не спеша, внимательно. Карпов рассматривал дольше всех. Затем достал свой пропуск, сверил подпись и печать. Наконец и он оторвался от бумаг и недоуменно посмотрел на Островерхова…
— Это что ж, сам господин Кроликов изволил проявить такую заботу о партизанах? Или я ни черта не понимаю.
— В общем, как я понял, документы подходящие, улыбнувшись, ответил Островерхов. В таком случае, давайте обсудим все в деталях…
Неожиданно со стороны веранды донесся звон.
Внимание, товарищи. Всем выходить в эту дверь! Там, в кладовочке, подвал. Я иду последним.
Подпольщики быстро и бесшумно скрылись за дверью. Островерхов внимательно осмотрел комнату, вытряхнул в карман пиджака окурки из пепельницы, протер ее рукавом. Стремительными движениями убрал от стола стулья, притаился у двери. Прислушался. С веранды доносился нарочито громкий певучий голос Екатерины Петровны.
Пожалуйте, пожалуйте, господа солдаты. Милости просим к столу. Донесся бесцеремонный грохот кованых сапог, грубые голоса.
— О-о! Дас ист руссише тшай! Зер гут! Давай-давай!
— Штиль! пресек шумный восторг чей-то властный окрик. Здесь имель себя партизанен? Коммунист? Комиссар? Совьет депутат?
— Да нет, что вы, господь с вами! Здесь нет коммунистов, опять запела хозяйка.
— Швайген! Молчать! Документы здесь! Показаль комната.
Вновь загрохотали сапоги, скрипнула дверь комнаты. Островерхов исчез в кладовой, тихо и осторожно прикрыв за собой дверь.
* * *
Нила и Майя навестили Азу Островерхову вечером. Аза обрадовалась их приходу. Эти дни Аза была встревоженной. Отец уже два дня не появлялся. А тут еще и Борис — нет на него управы — день и ночь где-то пропадает, А то придут с Виктором Слезаком, слесарем из паровозного депо, закроются в отцовской комнате и часами сидят там тихо: ни стука, ни голоса. Что они делают, неизвестно. Один раз, правда, Виктор, подмигнув Борису, небрежно сунул в руки Азе пропуск на право хождения по запретной зоне и, хитро посмеиваясь, спросил:
Как дела?
Аза повертела в руках картонку, прочитала немецкий текст, скользнула взглядом по подписи коменданта Эриха Райха она уже не раз встречала бумаги с его подписью и вернула пропуск Слезаку.
Не пойму, почему это господин Райх проявил к тебе такое доверие.
Парни дружно захохотали. Борис сказал:
— Дождешься доверия, когда на висилице задрыгаешь.
— Неужели подделали? испугалась Аза. Да вас же схватит первый встречный патруль. Вы что, ополоумели?
— А вот мы сегодня и проверим, схватит или не схватит.
— Не смейте этого делать! вскрикнула Аза. Без разрешения отца ни в коем случае нельзя.
Слезак смущенно замялся. Но Борис… Ох, этот Борис! Хотя бы скорей отец приходил. А то… Вчера пришли ночью, выкладывают немецкий офицерский планшет, набитый документами. У Азы сердце остановилось.
— Где взяли? Что вы натворили?
— Не волнуйся, Аза, успокаивает Виктор. Все чин чином. Пропуск проверяли. Ничего, годится. А по пути попался этот обер. Ну, мы его тоже в порядке проверки отправили к прабабушке. А планшетик прихватили.
Заметив, как побледнела Аза, поспешил добавить:
Да ты не беспокойся. Мы его в запретной зоне. Так что жители не пострадают, их же там нет. А тело в развалины затащили, щебенкой присыпали. Полный порядочек.
И подмигнул Борису. А тот и расцвел. Ох, Борис!.. Хотя бы скорей отец… Ночью и сегодня весь день разбирала бумаги из планшета. Какой-то приказ, обязательно надо отцу показать. Кажется, намечается массовый угон жителей в Германию.
…Все это в томительном и тревожном одиночестве пережила и передумала Аза и теперь несказанно обрадовалась подругам.
— Что это вы такие нарядные? Ну, прямо на бал.
— А мы на бал и готовимся, засмеялась Майя. Аллее официрен будут танцирен!
— Не трещи, прервала Майю Нила. Бал у немцев будет в железнодорожном клубе. По случаю рождества. Сделать бы там мышеловку. Прихлопнуть разом.
— Хорошо бы. Аза задумалась. «Аллее официрен будут танцирен».
С грустью оглядела девушек.
Ты чего? насторожилась Нила.
Трудно вам, девочки. Аза смотрела на Нилу и Майю. Я бы не смогла так.
Нила строго возразила:
Смогла бы. Так нужно… Сегодня была со светским визитом у этого офицера по особым поручениям… Будем, говорит, конфеты кушать, и подошел к буфету. Отвела я глаза, вижу: на столе какой-то список. Поднялась я, вроде за альбомом потянулась, а сама в список заглядываю. Читаю фамилии. Ну, а вид у меня, наверное, такой был, что немец сразу подошел, глянул на меня, на список и смеется:
— Партизанен! говорит. Арест. Пах-пах! Капут!
Потом ой сел напротив меня и говорит:
— Пугаться не следует. Вас никто не тронет.
Взял со стола список, погрозил мне пальцем, сам смеется. Посмотрел на часы и говорит, что ему пора… Род занятий своих маскирует. Из списка я десять фамилий запомнила. Как вышла от него, сразу кинулась записать хоть на чем-нибудь. Пока стала записывать семь вспомнила, а остальные, хоть убей, забыла.
Нила достала откуда-то из-за пояса лоскут бумажки, протянула Азе.
— Держи. Передашь Степану Григорьевичу. Остальных постараюсь вспомнить.
— У меня тоже сведения для Степана Григорьевича. Передай ему. От Ганса, ну этого генеральского адъютанта, узнала, что будет облава на улице Новобазарной, третий дом от церкви… Немец и говорит, чтобы я по этой улице не ходила… Так сказать, боится за меня, Майя грустно улыбнулась. Людей надо предупредить.
Аза порывисто обняла Нилу и Майю.
— Умницы вы мои, отчаянные. И папа очень хвалит вас… Вот только… она запнулась на полуслове, не стала говорить, что тревожится за отца. Зачем их еще расстраивать? И своих тревог полно. Вздохнув, закончила:
— Вот только Борьки нет. Насчет партизанской квартиры надо немедленно сообщить.
— Что же делать? Майя на миг задумалась.
— Только не вздумай сама туда идти, остановила ее Аза.
Нет, нет… Я Петьке Растригину скажу, а он все знает.
Аза молча обдумывала. Она знала Татьяну Федоровну Растригину та нередко бывает у отца. Она связная.
Ну, что ж. Попробуй, Маечка.
К вечеру сестры ушли. Они не заметили, как чуть отодвинулся угол занавески в соседнем окне и как Бабкин пристально глядел им в след, пока они не скрылись за углом.
Норд-ост
Шел декабрь. Обычный для этих дней морозец в 57 градусов при норд-остах зверел. Холод был почти невыносимым.
Закутанный, как кукла, часовой окоченело прижимал к груди автомат и, приткнувшись в уголке под крыльцом комендатуры, тихонько напевал мотив какой-то песни. Он настороженно поглядывал на вход в комендатуру, боясь прозевать начальство, и опять возвращался к своим мыслям. Ну, на кой черт ему, Кольке Жирухину, бравому и пронырливому парню, умевшему по службе ладить со всеми, а работал он писарем в пароходстве, зачем ему надо было лезть в эту немецкую комендатуру? А все она, стерва, Валька. Если б тогда, в сентябре, не напился у нее и не заночевал — все было бы по-другому. А теперь записался в «краснопогонники». Хуже чем фашист. Жирухин зло выругался. Он вспомнил, как грузил людей в душегубку, а потом вытаскивал оттуда трупы. Вспомнил и расправу у кирпичного завода. Жирухина опять преследовала картина расстрела военнопленных в Цемесской долине — их там было 500 человек — в ушах звучат выстрелы, крики, стоны, проклятия. И красная от крови вода в противотанковом рву, и высокая фигура эсэсовца Николауса, бегавшего с парабеллумом вдоль рва, хватавшего окровавленными руками головы еще шевелящихся и барахтающихся людей и стрелявшего в изможденные, обезображенные лица казненных. Жирухин судорожно сжался. И тут уже другая картина расстрел коммунистов. Пожилой седоусый рабочий, обнаженный до пояса, стоящий по колени в грязной воде траншеи, его требовательный голос:
«Что ж ты стоишь? Стреляй, фашист!»… И трупик ребенка, приколотый фашистским штыком к груди матери… Жирухин прыгнул и побежал, но что-то вернуло его назад, и он заметался вокруг крыльца. Ему было страшно. Он боялся этих видений, боялся расплаты. Среди «краснопогонников» ползли слухи: на Стандарте убили полицая, в Мефодиевке повесили другого. Где эти люди, которые им мстят? Добраться бы до них… На смену страху приходит дикая злоба. Проклятый сопляк дал адрес партизанской квартиры возле церкви. Пошли и напоролись на засаду. Пятерых дружков похоронили, а партизан так и не взяли. И этот, Кукоба, из Абрау-Дюрсо. Ну, думали, есть ниточка размотается клубок. Ни черта; Уже на что Михель зверюга, а так ничего и не вытянул, Жирухин вспомнил, как стоял Кукоба с петлей на шее, смотрел страшными, побелевшими глазами и глухо мычал открытым черным ртом, из которого перед казнью гестаповцы вырвали язык…
«Так, так вам и надо! — злился Жирухин. Всех перевешаем! Всех!»
Этот бред прервала команда — начальник караула привел смену. Скорее в казарму, к теплой печке. Там под матрацем припрятана бутылка лютого первача. Оглушить себя, похлебать холодного супа — и спать. К черту все эти переживания. Вон «святая троица»: Сечиокно, Вдовиченко, Стаценко — всегда им весело. Все смеются. И этот стригун Карпов к ним льнет. Белоручки! На черновой работе их никогда не бывает. Все повыгоднее дельце находят. Вот и сейчас, должно, что-то выгодное обтяпали и теперь насчет дележки соображают. Ну, и черт с ними. А шарффюреру насчет этой кучки все одно доложу. Чтоб не очень… Что «не очень», Жирухин не додумал самогон сделал свое дело.
…А «святая троица» действительно новое «обтяпала дельце». Они да еще двое «краспопогонииков», имея пропуска в запретные зоны, ходили в ближайшие тылы немецкой обороны, пробирались даже в расположение частей второго эшелона, и шли к Островерхову, начиненные разведданными. Часть сведений удавалось передать советскому командованию, и тогда горели нефтехранилища, взрывались бензобаки, взлетали на воздух склады боеприпасов, засекреченные береговые батареи.
Эти сведения островерховцы передавали через связных в партизанский отряд, которым командовал секретарь крайкома партии А. А. Егоров, а партизаны доводили их до советского командования. В докладной записке в Южный штаб партизанского движения А. А.Егоров сообщал: «Островерхов с помощью организованного им населения города Новороссийска давал нам сведения о расположении немцев в городе».
Островерхов нуждался в топографической карте города, чтобы наносить на нее огневые точки противника. Эти данные пригодились бы при наступлении наших войск.
Григорий Сечиокно, дежуривший в комендатуре, присмотрелся, куда кладут ключи от сейфа, где хранилась карта города. Ему удалось похитить запасной ключ. Сутки прошли в тревожном ожидании: обнаружат или не обнаружат немцы пропажу? Но все было тихо. И вот в одну ночь Сечиокно, снова дежуривший в канцелярии, открыл сейф, взял карту, закрыл сейф и положил на место ключ.
Сейчас, еще под впечатлением пережитого ночью, Григорий часто курил, кашлял, потом шепотом рассказал товарищам о своей операции, коротко и нервно посмеиваясь, Выслушав, друзья притихли. Неожиданно Стаценко, ни к кому не обращаясь, тихо обронил:
— Не нравится мне этот Жирухин.
— Открыл Америку! заметил Вдовиченко. А кому он нравится?
— Я не о том, настойчиво продолжал Стаценко. Что-то он вроде шпионить за нами начал.
— Так он же по натуре предатель…
— Да нет, подожди. Не знаю, как это объяснить, а вот чувствую: следит он за нами. Неужели подозревает что-нибудь?
— Ну, допустим, ты прав. А что предлагаешь? решительно спросил Вдовиченко. Задобрить его? Самогонки ему принести?
Убрать, отрубил Карпов. Я предлагаю ликвидировать. Но без «бати» этого делать нельзя. Сегодня доложим.
Риск или промах?
В середине декабря 1942 года немецкое командование начало срочно перебрасывать свои войска в район Сталинграда. Гитлеровский генштаб вынужден был снимать дивизии, бригады и полки с южных участков фронта, чтобы в какой-то мере улучшить положение своих армий на Волге.
Ганс Штумпф, адъютант армейского генерала, последние дни ходил какой-то, как определила Майя, чумной: был задумчивым, некстати улыбался, невпопад поддакивал. Майя сразу заметила эту перемену в словоохотливом лейтенанте. В этот день она отправилась сама встречать Ганса. У парикмахерской она надеялась встретить Костю Базаркина.
Часовой, стоявший у штаба, равнодушно провожал глазами девушку, дефилировавшую на противоположной стороне улицы. Вероятно, кого-то ожидала. Вот из дверей штаба вышел Костя-парикмахер, остановился, поправил чемоданчик, внимательно и незаметно оглядывая улицу, затем неторопливо зашагал прочь. Не меняя шага, не останавливаясь и не поворачивая головы, Павел Базаркин, носивший подпольную кличку «Костя» и работавший по заданию Островерхова парикмахером в немецкой воинской части, за три шага не доходя до Майи, начал вполголоса, словно напевая, говорить:
— Брил нездешнего генерала. Куда-то спешит. Лейтенант Штумпф сопровождает. Упоминали Крымскую Краснодар… В моей душе упрека нет, неожиданно загорланил Костя, щелкнул пальцами и, мыча, потянулся к ней губами, словно для поцелуя: Я вас по-прежнему люблю…
— Нахал, нарочито громко сказала Майя и побежала через улицу к выходившему из штаба офицеру.
— Этот тип ухаживал за мной, сказала она.
— Кто тип? Пауль? Но этот есть парикмахер. Он может только стригаль, Ганс запустил длинные толстые пальцы в волосы девушки, показывая, будто стрижет
ножницами.
Этот жест вызвал чувство брезгливости у Майи. Она рывком отбросила руку офицера, успев ударить по ней своей крепкой ладошкой. Ударила и сразу испугалась.
И, еще толком не зная, как выйдет из положения, Майя громко всхлипнула:
— Вы не рыцарь, лейтенант. Вы не бросились мне на помощь, сказала Майя.
— Но этот есть Пауль!.. О, их бин дойче рыцарь…
— Я хочу, чтобы вы доказали свое рыцарство.
— Приказайт!
— Доставьте меня, храбрый рыцарь, в станицу Абинскую к моей тете.
— Повторять. Не понималь.
— Майне тетя нах Абинская.
Майя волновалась. Ее одолевали сомнения. Правильно ли она поступает, уговаривая немецкого лейтенанта н.чять ее в поездку по дороге Новороссийск Крымская
Краснодар. В ушах звенела фраза Павла Базаркина: «Генерал спешит под Крымскую». Вспомнила как вчера Степан Островерхов говорил, что надо бы проверить дорогу на Крымск, там немцы что-то затевают, строят какие-то сооружения. А тут выпадает возможность проехать вместе с Гансом в том направлении. Рискованно. Но и жалко упускать такой случай.
— Их виль фарен нах Абинская мит Ганс.
— Гут. Гут. Мой генерал любит женское общество. Он согласится. Твоя сестра поедет с нами. Я буду говорить с генерал.
— Когда мы едем? деловито осведомилась Майя.
— Это не сейчас. Я буду сказать, когда надо ехать. Генерал будет дозволить. Я спросить буду.
Заметив, что Майя помрачнела, лейтенант приписал это своей сухости и строгости, и поспешил сгладить это:
Я буду заехать… Сегодня. Идите домой, ждите. Нила тоже. Никуда не ходить. Приехать… Быстро, быстро сидеть машину. Ехать. Нет задержка. Видерзеен, майне либе медхен…
И Ганс Штумпф удалился с гордо поднятой головой. Майя на миг растерялась. Она лихорадочно соображала, как сообщить Островерхову о поездке.
Майя бежала домой, занятая своими мыслями, и не видела, как из-за угла выскочили мальчишки и чуть было не сбили ее с ног. И уже за ее спиной издевательски запели:
Здравствуй моя, шкура.
Не медвежья, не песецкая,
А продажная, немецкая.
Майя бежала, съежившись и глотая слезы.
Нила сидела дома, укутанная в старый платок. Увидев заплаканную сестру, она вздрогнула.
— Что с тобой?
— Шкурой называют, сквозь рыдания произнесла Майя.
— Кто?
— Да мальчишки.
— Успокойся… тут только стерпеть и все. От своих можно и стерпеть. Им же не объяснишь, чем занимаемся. Наше дело хорошо сыграть свою роль…
Майя постепенно успокоилась, рассказала сестре о разговоре с немецким офицером, о возможности проехаться по Крымской дороге.
— Степану Григорьевичу надо бы сообщить…
В это время внизу просигналила машина. Майя выглянула в окно и увидела Ганса, стоявшего около машины. Он помахал ей рукой, показав на часы.
Не успела никому сообщить. А где мама?
— Ушла в Верхнебаканку за продуктами. Вернется только вечером.
— Тогда я еду одна, сказала Майя и направилась к двери.
— Стой, скаженная. Никуда я тебя одну не пущу.
— А я на это и не рассчитывала. Поэтому и заказывала два места. Прошу вас, мадам.
Майя дурашливо согнула руку в локте. Нила уже не возражала и не раздумывала.
* * *
— Ребячество! В серьезном деле такое легкомыслие граничит с преступлением! — Островерхов сердито щипал усы.- Это не игра. Это — война. Каждый неверный шаг — это смерть.
— Но ведь вы сами говорили, что надо разведать дорогу Новороссийск — Крымская? — попыталась возразить Майя.
— Да, говорил. Но не так. Разумно, осторожно надо все делать. Что тебе сказал «Костя»?
— «Костя» сказал, что брил генерала, что он спешит, что упоминали Крымскую и Краснодар.
— Так. Теперь, когда вы имеете возможность оценить свои поступки, посмотреть на них, так сказать, со стороны, что вы должны были делать, получив такие сведения от «Кости»?
— По возможности уточнить и выяснить детали, попытаться дополнить сведения и… и немедленно доложить в штаб.
— Верно. А что сделала ты?
— Ну, я поехала… в Крымскую…
Продолжай, пожалуйста. Не получается? Тогда разреши, я расскажу. Нила и Майя отправились в двух дневное путешествие в сторону Крымской и Краснодара, с одним знакомым офицером, который сопровождал генерала. По дороге Нила и Майя наблюдают, слушают разговор немецкого офицера (тот выбалтывает кое-что ценное). А как вы вели себя? Вы даже забыли, что цель поездки — побывать у своей тети, и вспомнили лишь тогда об этом, когда «растяпа» Ганс вежливо справляется, где живет эта тетя. И происходит это в Абинской.
— Немецкий лейтенант посчитал эту «забывчивость» кокетством… А если бы заподозрил, то провал был бы обеспечен. — Островерхов сурово посмотрел на Майю и
Нилу и, немного помедлив, продолжал: — Но данные, безусловно, ценные. В районе Крымской немцы строят оборонительные рубежи под кодовым названием «Голубая линия». Сооружают доты, дзоты, минируют подступы. Значит, намечается отход немцев из-под Краснодара. Эти сведения мы передадим партизанам. Разведчиц можно бы представить к награде… Но ввиду явного безрассудства в поступках я вынужден прибегнуть к наказанию. На неделю вы отстраняетесь от работы и находитесь под домашним арестом.
— Но ведь немец все равно приедет! — возразила Майя.
Это его дело. А ваше дело никуда из дома не выходить. Болеть. А теперь идите.
Нила чуть слышно проговорила:
— До свидания, Степан Григорьевич.
После ухода девушек Островерхов еще долго не мог успокоиться. Он нервно ходил по комнате, то и дело потирая виски.
Андрей Логвинов не выдержал:
— Ну, чего ходишь? Чего? Разведали девчата здорово. Тут ты ничего не скажешь. А что промашек наделали так что ж ты хочешь: молодежь.
— Да нельзя нам промашек делать, Андрей. Нельзя. Понимаешь? Людей много за нами стоит. По правде говоря, расцеловал бы девчат. Но пойми, Андрей, нельзя не наказывать. Тогда… тогда провал. Я вот и сейчас никак не могу решить: что подумал лейтенант Штумпф? Не заподозрил ли он наших девчат? Если так, то плохи наши дела.
— Брось, Степан Григорьевич. Небось, посмеивается да хвастает своей поездкой. Ты попроще смотри на это дело. Не думай, что все они такие умные…
— Дурак опаснее умного, если забыть, что он дурак. А нам надо ухо держать востро.
— Ты прав, Степан Григорьевич. У нас на железнодорожном вокзале часто стал шататься подозрительный тип. Особенно после того, как взорвался в Крымской паровоз, который готовила в рейс бригада Полякова. Это бывший таксировщик. Поляков и раньше недолюбливал его, а сейчас прямо говорит, что он немецкий шпик.
— Есть какие-нибудь доказательства?
-Да понимаешь, Степан Григорьевич, — Логвинов поскреб в затылке, — наши люди видели, что бывший таксировщик часто заходил в полицию, ездил на машине с шефом полиции.
— Та-ак. А что, никто не знает фамилии таксировщика?
— Пока не выяснили.
— А надо бы… Поручим нашим людям в жандармерии, — Степан Григорьевич прошелся по комнате. Он думал о том, как предупредить железнодорожников, как ликвидировать таксировщика.
— Кажется, фамилия его Старицкий.
Не Сперанский ли?
Во-во! Он и есть! А ты что знаешь…
Островерхое положил руку на плечо Андрея Логвинова:
Понимаешь, Андрей. Ваша диверсионная группа делает большое дело. Нам ее надо уберечь и сохранить. Впереди предстоят важные операции. А вдруг Сперанский навел на след…
Тогда…
Не надо этого допустить… Вот что, Андрей, немедленно найди связного. Пусть любыми средствами предупредит товарищей: на время никаких диверсий, работать ровно, проявить старание. Шпика не затрагивать, но и от разговора не уходить. Не задираться. Второе. Подготовить квартиры на ночь, чтобы укрыть всю группу. Возможно, придется переправлять людей к партизанам. Вечером обойдешь всех, предупредишь.
Островерхов задумался. Андрей Логвинов переминался с ноги на ногу.
Так я пошел… — сказал он и, немного потоптавшись, спросил: — Ты, может, хоть намекнешь, Степан Григорьевич, шо ты учуял!
Островерхов живо к нему обернулся:
Учуял, говоришь? Это не я учуял. Это они учуяли. Понял? Знаешь, кто этот Сперанский?
Наверное, шпик.
Шпик! Это, Андрей, не кто иной, как сам начальник отдела политического сыска в полиции.
Ну, и черт с ним. Чего ты всполошился?
Не спрашивай, Андрей. Скажу только: вчера поступил сигнал из полиции, что там готовят какую-то операцию на железной дороге. То же самое сообщили из жандармерии. Так что спеши, Андрей. Хоть бы не опоздать.А если провал?
Но было уже поздно. Когда связной пробрался к паровозному депо, оттуда с ревом вырвалась черная полицейская машина и следом, оглушительно треща, пронеслись два тяжелых мотоцикла с жандармами и гестаповцами.
К ночи связной принес Островерхову весть о катастрофе. Была арестована сразу вся диверсионно-подрывная группа железнодорожников. Связной не успел предупредить их.
Островерхов терялся в догадках: что могло произойти? Может, Сперанский напал на след подполья, и тогда — тогда надо немедленно поднимать людей и уводить и горы, в партизанские отряды… Островерхов вызвал связных. Они являлись по одному и уходили, не встречаясь друг с другом. Но задание все получали одно и то же: известить людей своего района о том, чтобы к трем часам ночи все были готовы выйти в горы. Сигнал красная ракета над Стандартом.
А может, это очередная акция оккупантов. Или случайный арест?
К часу ночи по условленному адресу пришли Юнашев и Карпов. Вернулся Свиркунов, отвечавший за связь с партизанским отрядом. Оглядел присутствующих, прошел в угол, сел на табурет.
— Как ушли из казармы? Самоволка? Кто видел? — обратился Островерхов к Юнашеву и Карпову.
Убедившись, что у них все в порядке, Степан Григорьевич попросил докладывать.
Примерно час назад, — заговорил Юнашев, — пришел Колька Жирухин — этот отброс из зондеркоманды
— Давай без украшений. Знаю, прервал Островерхов.
— Так вот, опять хватил кружку самогону и перед тем как заснуть, проболтался: «Молчат, говорит, железнодорожники. Даже Михель ничего не может сделать. А он многое может… А они, говорит, молчат. Только эти, из политической полиции, говорит, начальник и переводчик кричат, беснуются. И — ничего. Господин Гофман, говорит, распорядился бросить их до утра в камеры. Пусть, мол, отдохнут до завтра».
— Что же, все-таки, известно гестапо?
— А черт его знает.
— Но они все равно будут выпытывать.
— Конечно.
— Нужно уходить, решительно сказал Карпов.
— Куда? — резко спросил Островерхов. — Ты, товарищ лейтенант, не спеши с категорическими решениями.
А какой у нас выход? запальчиво возразил Сергей.
Не горячись. Давай обсудим. Мы решили уходить. Уходить сегодня. Не позже трех-четырех часов ночи, как условились, чтобы успеть скрыться затемно. Это значит, — Островерхое посмотрел на часы, это значит, через полчаса надо начинать.
Юнашев протестующе поднял руку. Но Островерхов остановил его.
Да-да. Уже начало третьего. Так вот. Допустим, людей наши связные успели предупредить. Люди успели приготовиться, то есть одеться потеплее, взять что-то из бельишка и продуктов. И все.
Островерхов строго посмотрел на Карпова. Тот сидел, каменно сжав челюсти: он не хотел проявлять несдержанность, да по правде сказать, от последних слов Островерхова ему стало почему-то не по себе.
Большими группами выводить людей опасно, — Островерхов внимательно оглядел подпольщиков. — И партизанские отряды о появлении наших людей не предупреждены… До этого я был за вывод людей в леса… Сам вам предлагал это. Но надо учесть все. Кое-что мы уточнили… Немцам не удалось напасть на наш след… Логвинова мы укрыли надежно. Потребуется — переправим его в отряд товарища Егорова. Поэтому считаю, что надо оставаться здесь и продолжать борьбу.
Я тоже за это, — решительно поддержал Юнашев.
Ну, хорошо, остаться здесь. А что мы выигрываем? Есть где отсиживаться, сложа руки? А чем питаться? Где наше оружие для борьбы? Разведку мы еще можем вести, а вооруженную борьбу, как?
Островерхов задумался. Милый мой Карпов. Не горячись. Кое-что есть у нас… — мысленно рассуждал он. — Есть, дорогой Сергей, у нас и склад оружия, и взрывчатка, и склад медикаментов. Два радиоприемника, которые позволяют принимать сводки Совинформбюро. Имеются три пишущие машинки, чтобы печатать эти сводки и превращать их в листовки.
Присутствующие тоже сидели молча. После непродолжительной паузы Островерхов сказал:
Что оставаться надо и продолжать борьбу — на этот счет у меня теперь сомнений уже нет. И вот что еще, товарищи, голос Степана звучал строго и требовательно. Я должен сообщить вам, что секретарь крайкома партии Егоров считает, что мы больше принесем пользы делу, находясь здесь, в подполье на передовой. Он предлагает активизировать диверсионно-разведывательную деятельность в тылу врага и усилить политическую работу среди населения. Об этом же говорится в письме-обращении крайкома партии к населению временно оккупированной территории. Мы должны снабжать партизанский штаб разведывательными данными.
* * *
Анапское соединение партизанских отрядов, которым командовал А. Егоров, состояло из семи отрядов: трех отрядов Анапского района, Темрюкского, Варениковского, Щербиновского, Камышеватского отрядов. Действовали они в районе Новороссийск — Баканская — Варениковская — Гостагаевская — Натухаевская — Крымская. В отрядах насчитывалось около 400 человек.
На протяжении тринадцати месяцев боевых действий партизан Анапского соединения, рассказывается в донесении А. Егорова краевому штабу партизанского движения, немецкое командование вынуждено было отвлекать силы с фронта для борьбы с партизанами. Особенно это чувствовали немцы в феврале — марте 1943 года, когда после разгрома немецкой группировки под Сталинградом Советская Армия начала наступление на Северо-Кавказском фронте и были взяты Краснодар и Ростов. На Кубанском плацдарме было заперто около 500 тысяч немецких солдат и офицеров, а 17-я немецкая армия, боясь, окружения, должна была по приказу командования отступать па Таманский полуостров.
В это время боевые действия партизан за «Голубой линией» — нападение на немецкие группы, обозы, разрыв коммуникаций, подрыв мостов, железнодорожных линий, повреждение связи — безусловно, наносили серьезный урон немцам, ослабляли их боевую мощь.
Действиями партизан руководили подпольные партийные комитеты. 16 августа 1942 года бюро крайкома КПСС провело совещание командиров и комиссаров партизанских отрядов по вопросам развертывания активной деятельности в тылу врага, создания подпольных организаций и групп. В годы временной немецкой оккупации Краснодарского края крайком партии находился в Сочи. Он издавал газету «Большевик», выпускал листовки и воззвания к жителям оккупированных районов Кубани и с помощью связных доставлял их в населенные пункты. Нередко для этой цели использовалась фронтовая авиация Черноморского флота и фронтовая авиация 18-й армии. Всего для населения оккупированных районов крайком партии выпустил 18 номеров газеты «Большевик» тиражом свыше 100 тысяч экземпляров.
В партизанском соединении А. Егорова издавалась газета «Новороссийский партизан» и через связных доставлялась в населенные пункты, в Новороссийск. Выпускались листовки «К гражданам Новороссийска, Анапы, Верхнебаканского района». В них был призыв — «Помогайте Красной Армии уничтожать захватчиков!»
Группа Степана Островерхова работала на отряд Егорова, а через него — на командование Красной Армии. Подпольщики сообщали партизанам сведения о расположении и планах немцев. Периодически через связных Егоров давал Островерхову поручения.
…Вот и сейчас связные передали письмо от Егорова. Познакомив подпольщиков с его содержанием, Островерхов сказал:
— Обратите внимание на призыв крайкома партии: «активизировать диверсионно-разведывательную деятельность в тылу врага и усилить политическую работу среди населения». Задание, по-моему, ясное. Наше дело — найти и применить конкретные формы этой работы. И еще: в письме сурово осуждается медлительность в создании широкой сети подполья. Считаю, что это касается и нас. Того, что мы сделали, еще мало.
Степан Григорьевич прошелся по тесной комнатушке, остановился против Карпова и, глядя на него в упор, спросил:
А ты настаиваешь увести в горы с трудом сколоченную, проверенную и закаленную группу подпольщиков. Вправе ли мы так поступить, даже почуяв опасность?
Все время молчавший Свиркунов вдруг вскочил с места, стремительно двинулся к Карпову и ехидно спросил:
Где твоя храбрость? На словах герой, а как до драки доходит — в лес, в горы, в кусты, значит?
Карпов резко встал и, стиснув зубы, медленно процедил:
— Ты что, трусость мне приписываешь?*
— Отставить! — рубанул Островерхое. — Это что за анархия?
— На каком же ты основании… начал было Сергей.
— Отставить, жестко, но не громко повторил Островерхов.
— Вот и я говорю, не нравится ему приказ выполнять. Боится — вот и осторожничает, — скороговоркой выпалил Свиркунов.
Островерхов круто обернулся к нему:
— Больно ты прыткий на характеристики, Свиркунов. Осторожность — это не стремление уйти от опасности. Карпов прав по-своему, как строевой командир. Над
отрядом нависла опасность удара из засады, и он принимает решение вывести отряд из-под удара. Ну, что ж, в боевой обстановке, в условиях регулярной воинской части или партизанского отряда, видимо, так и следовало бы поступить. А?
— Точно, откликнулся Юнашев.
— Ну, вот. Но дело в том, что у нас не тот случай. У нас не часть и не отряд. У нас население, жители города, люди до последней заклепки гражданские. И задачи не те, и тактика не та.
Островерхов после небольшой паузы продолжал:
— Я, товарищи, не поучаю вас. Я просто вслух думаю. Стараюсь, прежде всего, для себя уяснить обстановку. И давайте-ка думать вместе. А?
Легко вспыхивавший и быстро отходивший Карпов сразу заговорил спокойно и деловито:
Я согласен, Степан Григорьевич. Тут у меня промашка вышла. Всех уводить нельзя. Но считаю, что меры предосторожности надо принять немедленно.
— Уже предприняты меры, — Островерхов глянул на Карпова. — А тебе, Сергей, вместе с Юнашевым надо попытаться связаться с арестованными железнодорожниками. Изучите возможность спасения их. Внимательно прислушайтесь, не просочатся ли сведения о результатах допроса и… — Островерхов оборвал фразу, задумался, потом закончил: — И держите меня в курсе событий… Главное — осторожность и конспирация… Из наших никто не попал в поле зрения полицейских ищеек.
А могли кого-нибудь заметить, сказал Свиркунов. — Например, этот связной… как его? — Свиркунов нетерпеливо пощелкал пальцами, ожидая подсказки. Но ее не последовало и, несколько обескураженный, заспешил: — Или вот эта женщина, тоже связная… Ну вот эта, что сегодня была у тебя, Степан Григорьевич. Все никак ее фамилию не запомню…
— Ну-ну, — прервал Островерхое, — фамилии и не надо запоминать. Но я все-таки не пойму, что ты хочешь сказать?
— Да я, собственно, в порядке, значит, обсуждения. В том смысле, что многих знают. И потом, наши явки многим известны…
— Откуда ты взял? в упор спросил Островерхов Свиркунова.
— Я-то? Просто к слову сказал, зачастил Свиркунов. — Для предосторожности, как говорится. Чтоб, значит, ничего не упустили. Потому как, известное дело, возьмут, к примеру, эту связную, как ее, все не вспомню фамилии…
— Не трогай ты женщин. И потом, что ты все о фамилиях сокрушаешься?
— За них беспокоюсь…
Островерхов внимательно посмотрел на Свиркунова. Тот выдержал его пристальный взгляд. Свиркунова Степан Григорьевич знал с первых дней войны. С его помощью Островерхов установил связь с партизанами. Знал руководитель подпольщиков и неуравновешенность характера Свиркунова. Сегодняшнее поведение Свиркунова Степан мысленно объяснил его усталостью и нервным возбуждением.
— Очередное задание получите через связных, — сказал Островерхов подпольщикам. — На эту квартиру больше не приходить. Новую явку сообщу. Если вопросов нет, расходимся. Карпова прошу остаться.
Свиркунов неопределенно хмыкнул, но сейчас же деланно откашлялся, попрощался и ушел. За ним неторопливо двинулся Юнашев. Проводив обоих, Островерхов подошел к Карпову, взял его за плечи.
— Вот что, Сергей. Есть еще одно задание. Хотел сразу сказать, да раздумал.
— Что же?
— Вот какая задача. Тут две наши девчонки сделали большое дело, но сделали неосторожно… В общем, надо прислушаться, не проскользнут ли разговоры среди немцев о прогулке офицеров с русскими девчонками в Крымскую, Абинку?
— Степан Григорьевич, не сомневайтесь.
— Ну, и добро. А теперь будь здоров.
Островерхов остался в комнате один.
Связные
Воспаление легких Островерхов так и не долечил. Сейчас он чувствовал, что тело сковала гнетущая усталость, в висках тоненько и остро покалывало, глухо отдавалась боль под лопаткой. Но отлеживаться некогда…
Островерхов тяжело опустился на табурет, положил крупные, крепкие руки на стол, глубоко задумался. Решение принято, а тревога осталась. Не за себя. За людей, за судьбу организации. Проплыли в памяти лица арестованных товарищей — почти всех знал. Представил на миг, что сейчас с ними, невольно содрогнулся: гестапо, кровавый кошмар…
Итак, что уже сделали наши люди? Какими данными располагаем? По донесению Семикиных, в районе Нижнебаканской и Крымской немцы строят мощные укрепления. У себя в тылу. Дальновидные, гады… Надо включить в донесение. Не забыть о танковых и моторизованных частях, которые движутся в сторону Краснодара. Видимо, путь им предстоит дальний. Куда бы это? Там, в штабе, разберутся.
В последнем распоряжении партизанского штаба пост плена задача провести тщательную разведку огневых точек в городе, особенно в порту, в районе Станички и в Озерейке. Жаль, в Озерейку пока не имеем доступа. А здесь хлопцы уже кое-что сделали. Есть что передать. Интересно, что тут готовится? Неужели ударят наши с моря? Это было бы здорово! Хотя и риск велик все-таки до черта войск, артиллерии, минометов. Да и укреплений понастроено не протиснешься. Ну, ладно. Нам нужны разведданные. Придется отослать самодельную карту. Хоть она и не точная, но с нее можно перенести иго па топографическую карту. А трофейную карту пока оставим у себя. Пригодится.
Степан с удовлетворением отметил про себя, что подпольная группа сумела выполнить еще одно задание партизанского штаба. Их интересовала немецкая система управления, а также проводимые вражескими властями акции против мирного населения. Эти данные были собраны.
Немецкая система управления выглядела так. Город был разделен на северную часть (Стандарт и Мефодиевка) и южную часть. В запретные зоны входили район цементных заводов, Стандарт до Кольцовой улицы, а в городе — район, прилегающий к Станичке по улице имени Парижской Коммуны. Каждая часть города имеет самостоятельное управление, гестапо и немецкую комендатуру, подчиненные непосредственно военному командованию. Все эти сведения Островерхов через связных переправлял в штаб партизанских отрядов, действовавших в районе Новороссийска — Анапы.
…Степан Островерхов думал о том, кого же направить к Егорову с пакетом. Скорей всего Татьяну Растригину. Но она только что вернулась из партизанского отряда. Зину Шаповалову? Пожалуй, да. В подпольную группу Зинаида пришла из отряда Егорова, по его заданию, да так и осталась здесь для связи и выполнения особых поручений.
…Зинаида Ивановна Шаповалова родилась в Новороссийске 17 июня 1919 года. Отец ее работал проводником на железной дороге, мать домохозяйка. В 1934 году Зина окончила 8 классов в железнодорожной школе № 62 и поступила работать сначала ученицей, а потом поваром в столовую вагоноремонтного завода. В 1939 году переехала в Геленджик и работала поваром в доме отдыха «Черноморец», в 1941 году перешла в дом отдыха железнодорожников ЦК Юга, а после того, как началась война и муж ушел на фронт, Зина вернулась к матери в Новороссийск и поступила в столовую № 61 на железнодорожной станции.
Когда фронт подходил к городу, Зина отправила мать со своей маленькой дочуркой Валей в Казахстан, в эвакуацию, а сама осталась в городе с больной бабушкой. Молодая женщина твердо решила уйти на фронт. Но обстоятельства сложились не так, как она хотела. А вскоре в городе уже были оккупанты. На квартиру Шаповаловых пришел устраиваться немецкий офицер, но выручила больная бабушка, страдавшая астмой. Немцы испугались — Зина еще прибавила: туберкулез, мол, у старухи. Фашистов как ветром сдуло.
Через несколько дней соседские мальчишки Саркисян (впоследствии замученные в гестапо) доверительно сообщили Зине, что в лесу видели наших. Тогда Зина вместе с подругой Надеждой Крюковой отправились в лес. Было это в 20-х числах сентября. Долго блуждали но лесу, и вдруг на глухой лесосеке, между хутором Кобзаря и поселком Верхнебаканским, вышли к партизаним. Женщины подробно рассказали им, что делается городе. Затем с ними долго беседовал Егоров… Когда женщины отдохнули, он предложил им возвратиться в Новороссийск. Те решительно запротестовали.
— Останемся у вас.
— Дорогие Зина и Надя, поверьте, там вы больше нам пользы принесете. Вы город хорошо знаете. Будете нашими связными. Я дам вам письмо для Островерхова.
Шаповалова и Крюкова вернулись в город. Зина пошла в указанное Егоровым место. Островерхов, выслушав все собранные женщинами разведданные, дал несколько поручений. Зина Шаповалова стала работать под руководством Степана Григорьевича. И вот теперь для выполнения ответственного задания Степан выделил ее.
Проводив Зину, Степан Григорьевич стал обдумывать планы намечаемых подпольщиками диверсий. Хорошо бы фашистам испортить «рождественский бал». Для этого надо подобрать толковых людей, обсудить с ними все.
«Праздник» можно обставить на славу. И дать ему кодовое название «Бал». Это дело придется поручить кому-то из «краснопогонников», мысленно рассуждал Островерхов. Кстати, им же надо будет вывести людей в лес, а то здесь надолго не схоронишься. Не годится так, Степан Григорьевич. В своем городе ты не можешь людей спрятать. Постой, постой, как это учил нас комиссар в 1919 году? «Хочешь, чтобы не нашли, — прячь на виду». Погоди, тут надо подумать. А почему бы и не на виду? Пойду за советом к подпольщику Филиппу Петровичу Строганову, по кличке «Шустов», квартира его была строго засекреченной явкой.
Филипп Петрович Строганов в первые же дни войны пришел в Новороссийский военкомат с просьбой отправить его добровольцем на фронт. Но по болезни его не взяли в армию. Незадолго до прихода немцев в Новороссийск встретился с Островерховым.
— Решил остаться в городе, сказал он Степану.
— Я тоже.
Условились встретиться. Степан сам нашел Филиппа Петровича. Долго они беседовали тогда. Островерхов посоветовал Строганову устроиться па работу в баню. Немецким языком, мол, немножко владеешь. Надо собирать сведения. Вначале Строганов работал в солдатском отделении немецкой бани, а потом «за прилежание, усердие и исполнительность» его повысили в должности, сделав старшим банщиком, и перевели в офицерское отделение. Много интересных сведений сообщил этот подпольщик.
Степан уточнил у Строганова ранее полученные разведданные, сделал в маленьком своем блокноте пометки шифром. Потом встал, прошелся по комнате и сказал:
— Вот что, дорогой хозяин. Спасибо за гостеприимство, но оставить тебя в покое пока не могу. Придется заночевать у тебя. Не возражаешь?
Вместе с хозяином соорудили немудреную постель. Степан Григорьевич быстро разделся и лег, накрывшись полушубком. Слышно было, как укладывался спать и хозяин дома.
— Слушай, Петрович! обратился к нему Островерхов. — Какие там новые акции проводят городские власти? Никаких организаций не создают?
— Как же, как же, Степан Григорьевич, охотно откликнулся Строганов. — Очень даже создают. То есть, очень стараются. Во-первых, ВИКДО.
— Это что за штука?
А штука вот какая, продолжал Филипп Петрович. — До этого немцы грабили город неорганизованно, бессистемно, значит. А теперь задумали привести все в систему. Набирают, значит, рабочих через биржу труда, дают им транспорт и сопровождающих из зондеркоманды и полицаев и отправляют в город: действуйте, молодцы-разбойники! А там, понимаешь, тоже все подсистеме: расклеили на домах приказы о том, что улица объявляется запретной зоной, поэтому жители должны покинуть ее в течение часа. Взять с собой можно только то, что в руках унесёшь. Остальное объявляется собственностью рейха и подлежит безоговорочной реквизиции. Ну, в конце обычная приписка: за невыполнение — расстрел.
Организация ВИКДО оставила кошмарный след в памяти новороссийцев. В Краснодарском крайгосархиве имеется свидетельство жителя города Новороссийска Баранова П. И., проживающего по улице Советов, 35. Он вспоминает: «В феврале 1943 года германским командованием была создана немецкая организация ВИКДО, которая узаконила грабеж государственных предприятий и личного имущества граждан. Возглавлял ВИКДО капитан немецкой гвардии Штраух, а после него — обер-лейтенант Мюллер. И ВИКДО через немецкую биржу труда набрало до 250 рабочих, которые по указанию Штрауха и Мюллера производили изъятие имущества у граждан и оборудования с государственных предприятий. Все награбленное свозили в новое помещение госбанка, оттуда затем отправляли в Германию.
Для осуществления беспрепятственного грабежа германское командование в широких масштабах практиковало организацию так называемых запретных зон, из которых население поголовно выселялось, а их имущество забиралось и отправлялось в Германию. Изъятию подлежали: весь цветной металл, швейные машины, комоды, шифоньеры, умывальники и т. д. Работая сапожником при ВИКДО, я был очевидцем того, как награбленное имущество, промышленное оборудование и ценности свозились в здание госбанка и каждую ночь на машинах отправлялось в Германию. Ограбив начисто население города, отняв у него весь скот, всю птицу, все продукты питания и личное имущество, фашисты довели людей до того, что население переживало голод, ело собак, кошек, обрывало цветы с деревьев, снимало кору с них и питалось ими».
Степан Григорьевич задумался. Все труднее и труднее работать. Все ожесточеннее становится враг, изощряясь в своих злодеяниях.
— Детально продумали систему грабежа, — зло сказал Степан.
— Ага, очень четко разработано. Вот, значит, стервятники — врываются в зону и начинают громить и грабить квартиры. Нагрузили машины — докладывают начальству, — а командует мародерами немецкий офицер Штраух, — докладывают, значит: извольте осмотреть добычу, Ну, тот выберет, что получше, лично для себя, а остальное отправляют в гестапо. Оттуда ночью на автофургонах трофеи отправляют прямиком в Германию.
— А не послать бы нам туда своих людей, сказал Островерхов. — Раз уж грабеж предотвратить не можем, значит, надо хоть часть украденного возвращать нашим людям. А? Как ты думаешь, Петрович?
— Оно, конечно, так. Только что мы можем сделать?
— Можем! Пойдут туда работать наши люди и будем кое-что сгружать не в гестапо, а в наши склады — найдем куда.
— Так охрана ж…
— Будет и охрана. Зря, что ли, наши люди пошли в полицию?
— А что? Это бы здорово!
— Сделаем, Петрович, решительно сказал Островерхов. — Точка. А теперь давай поспим.
Степан Григорьевич долго не мог заснуть. Никак сон не шел. «Надо искать, — думал он, — искать пути легализации подполья. Что же использовать?.. Может, общину? Да такую, чтобы и нам удобно было, и немцам невдомек. А выходить надо, ох, как надо. Особенно с молодежью. Того и гляди, схватят кого-нибудь и отправят в Германию». Мучительно думал Островерхое о.том, как предостеречь людей от угона в Германию? Конечно, помогают справки, которые выдает врач Петрова. Но нельзя и ее ставить под удар. Могут заметить, что Петрова очень уж многих освобождает от работ по болезни.
Да, что там Борис с Виктором Слезаком мудрят? Кажется, у них выходит с подделкой документов. Попробуем снабдить людей надежными документами… Борька, Борька. Не по годам серьезен. Война научила многому. Надо бы ему поручить ребят. Нет, слишком горяч. Сам нуждается в контроле. Скорей всего это дело придется возложить на Азу. Правда, она и так загружена листовками и приемами радиосводок…
Островерхов осторожно встал с постели, прошлепал босыми ногами к окну, отодвинул плотную шаль, которой было занавешено окно, посмотрел во тьму. Над цементными заводами изредка взлетали ракеты, казалось, где-то поблизости бухают пушки, трещат пулеметы. Рядом, совсем рядом. Подполье на передовой. Такого Степан Григорьевич не припомнит из времен гражданской. Может быть, потому и трудно так наладить работу? Старый опыт трудно приложить к новым условиям. А впрочем, многое из него может пригодиться, Островерхов отошел от окна и лег. Надо было хоть часик-другой уснуть. Завтра день трудный.
Бал
Операцию «Бал» поручили Сергею Карпову. Посылая на задание, Островерхов необычно долго и обстоятельно инструктировал Сергея, как-то особенно и несколько раз подчеркивая: не зарывайся, не увлекайся, сделаешь главное — наведешь самолеты и уходи. Результатов не жди: завтра все узнаем.
Помолчав, снова начинал то же самое и почти теми же словами. Сергей знал, что руководитель справедливо считает его не в меру горячим и всегда старается предостеречь от опрометчивых поспешных действий. Но такую строгую нотацию он, Сергей, выслушивает впервые. И потом, почему он должен ее выслушивать? Что он, мальчик? Он, слава богу, сам уж как-нибудь…
Неожиданно Островерхов засмеялся тихим, добродушным смехом. Сергей сразу успокоился, удивленно глянул на Степана Григорьевича.
— Что, Сергей, небось, кипит все в душе? Дескать, чего это старый хрыч душу мотает? И так, мол, все ясно, да и сам не маленький… Помни: осторожность — твой помощник. Ну, Сергей, как говорят охотники, ни пуха ни пера.
Сергей постеснялся ответить традиционным «К черту!».
…Островерхов долго сидел при коптилке, наносил кружочки, стрелочки, зигзаги и треугольники ходов сообщения, траншей, дотов, блиндажей на карту города. А в голове ворочалась мысль: община, община… А какая? Что-то надо придумать. Организация разрослась. Нужно ставить и решать задачи пошире. Да и организационные формы надо менять. Усилить нужно помощь партизанам. Егоров просит теплую одежду, продовольствие, медикаменты. Придется отправить из наших запасов. Надо новые явочные квартиры иметь. Только здесь нельзя. И так чуть не поставили под удар Боднарей. Спасибо, Екатерина Петровна шнапсом выручила… Лучше всего, пожалуй, у Анны Зотовны обосноваться.
Мысли прервал какой-то гул, от которого задрожали стены и тоненько запели оконные стекла. Островерхов поспешно оделся, вышел на веранду, где уже стояли Боднари.
Кажись, наши,тихо сообщила Екатерина Петровна.
Наши, Петровна, наши. Смотрите в сторону клуба Маркова.
В это время в районе железной дороги вынырнула из темноты и пронеслась в зенит красная ракета. Вскоре раздался грохот артиллерийской канонады. В небе нарастал гул самолетов. Видно было, как в районе железнодорожного узла рвались бомбы.
— Здорово, здорово, — шептал Островерхов. А теперь левее, левее ударьте. Ну, Сергей, давай! Что ж ты мешкаешь? Давай!
И словно в ответ на его просьбу, красная ракета вновь прочертила небо и нырнула куда-то за черную коробку клуба железнодорожников. И бомбы уже взрывались у клуба Маркова.
— Молодцы! — тихо похвалил Островерхов наших летчиков. После небольшой паузы произнес: — Ага! Господа офицеры, это вам рождественский подарок от наших артиллеристов!
Тяжелый снаряд ударил прямо в здание клуба. Было видно, как в воздух взметнулись балки, обломки стен, и здание рухнуло. Со стороны порта слышался вой сирен пожарных, полицейских и санитарных машин, колотили в рельс возле комендатуры, за элеватором стрелял немецкий шестиствольный миномет. В районе Стандарта рассыпался горох автоматных очередей.
— Ох, Сергей, — Островерхов сердито стукнул кулаком по перильцам веранды. — Не ввязывайся. Отсигналил и уходи.
— А может быть, это не он, предположил Василий Евстафьевич. — Что-то много стрельбы. Не будут же они из-за одного человека…
— Одного! — перебил Островерхов. — Откуда им знать, что там один. А Сергей натворит за десятерых…
Стрельба между тем начала быстро перемещаться к Мефодиевке и вдруг неожиданно смолкла. Потом щелкнул одиночный выстрел и все стихло.
Дорого обошелся фашистам «рождественский бал». В районе рухнувшего от взрыва бомбы здания клуба Маркова целый день работали немецкие спасательные команды. Они тушили пожар, извлекали из-под обломков обгоревшие трупы, укладывали в закрытые фургоны. Подходили то и дело санитарные машины и увозили раненых и покалеченных немецких солдат.
Одна из бомб упала на бензосклад. Вспыхнул пожар. Языки пламени перекинулись на казармы комендантской роты.
Комендатура вынуждена была перебраться в другое место.
Фашисты не поймали Сергея Карпова, наводившего советскую авиацию на офицерский клуб и бензосклад.
Выход — В общине
В кабинете коменданта северной части города господина Эрида Райха шеф полиции Кроликов чувствовал себя неуютно. Он ежился от пристального взгляда господина Райха. Выводила из равновесия мечтательно-невинная улыбочка начальника гестапо Гофмана. Не понравилось Кроликову, что здесь же, прямо на подоконнике, как шаловливый школьник, сидел и болтал ногами господин Рудольф. Шеф полиции знал, что Рудольф — это контрразведка. И если она заинтересовалась его делами, добра не жди.
Кроликов краем глаза заметил, как тихо беседуют, склонив друг к другу головы, начальник спецкоманды гестапо Шмидт и начальник биржи Дитрих. Это настораживало и пугало. И самое страшное, что он не знал, зачем его вызвали. Причин много, он это понимал. Причин очень веских, если не сказать больше. Уж очень много неприятностей в городе за последнее время, можно сказать, одни неприятности и неудачи. За один клуб Маркова голову могут снести, а тут еще склад боеприпасов полетел к черту…
— Господин Кроликов, прервал его мысли комендант, — герр Гофман очень просит меня предоставить ему возможность «по душам» побеседовать с вами.
По своему обыкновению Райх надолго замолчал, уставившись прищуренными глазами на собеседника. Под этим взглядом Кроликову стало совсем плохо.
«Меня в гестапо? Чего это он?» лихорадочно забилось в голове начальника полиции. А немец-комендант продолжал:
— Я подумал: а зачем вас Гофману передавать? Ведь мы и сами можем вас повесить. Но господин Гофман очень просит. И я хочу иметь с вами совет: кто может вас лучше повесить — гестапо или военная комендатура? Мне ясно одно: вы есть саботажник. Вы играете двойную игру. Как это говорят у русских: и нашим, и вашим.
У гитлеровцев были основания кого-то подозревать в двойной игре. Завербованные гестапо тайные агенты вдруг почему-то были зачислены Кроликовым в разряд самых опасных партизан и расстреляны, как враги «Великой Германии». Непонятно было гестаповцам, почему оказался убит человек, видевший диверсантов, которые наводили русскую авиацию на важные объекты: офицерский клуб, бензосклад, казармы комендантской роты, железнодорожные составы с военной техникой.
Гестаповцам с помощью сыщиков удалось составить списки большевиков, но накануне дня намечаемого ареста советских активистов кто-то их предупредил, и они внезапно исчезли.
Казалось, усилена была патрульная служба после рокового «рождественского бала», но когда происходила в бухте смена немецких воинских частей, в том районе вновь появились сигнальщики, по-видимому, с карманным фонарем. Фашистам было непонятно, почему диверсанты неуловимы. И с активизацией работы подпольной группы Степана Островерхова этих «почему?» перед фашистами становилось больше. Гестаповцы своими силами не смогли справиться с этой задачей. Они решили сделать это руками полиции. Десятки «почему?» были брошены в лицо шефа полиции Кроликова.
В ответ на это Кроликов почти шепотом произнес:
— Ваше благородие… Господин комендант… Герр обер…
— Молчать! Сейчас я вызывать обер-ефрейтор Михель и передам вас ему. Я понял: вы — партизан.
Когда вошел Михель, Кроликов со страхом глянул на него и чуть не потерял сознание. Он слишком хорошо знал, что значит попасть к гестаповскому палачу ефрейтору Михелю. Знал, что даже если выйдешь от него живым, все равно останешься калекой. Но скорей всего живым оттуда не выбраться. Кроликов находился в полуобморочном состоянии. Он смутно ощутил, что его рванули за шиворот и куда-то поволокли. Он не сопротивлялся, когда его втащили в какую-то комнату и стали раздевать. В это время в комнату вошел Гофман и велел снова привести Кроликова в кабинет коменданта. Словно сквозь сон долетели до насмерть перепуганного шефа полиции слова коменданта:
— Мы немного подумали. Вы не есть партизан. Вы не есть коммунист.
«Слава-те, господи, пронесло. Пресвятая богородица, матерь божья, дева Мария, спаси и помилуй!» мелькнуло в голове Кроликова.
— Вы есть трус.
«Ага, трус, лихорадочно соображал шеф. — Трус. Это ничего. Это не гестапо и не виселица. Трус. Это верно!»
— Вы есть трус, продолжал Райх. Мы будем вас немножко воспитывать. Вы есть обязан помогать великой Германии и доблестным войскам фюрера. Для этого надо думать, действовать, а не дрожать за свою кожуру.
— Шкуру. Хе-хе, — неожиданно для себя поправил Кроликов и засмущался. — Это я говорю: так у нас, так русские говорят…
— Нас не интересует, что русские говорят. Нам важно знать, что они делают. На порядочность мы не рассчитываем, а полагаемся на покорность. Мы ценим тех, кто нам искренне служит. А где ваша забота, господин Кроликов? неожиданно в упор спросил Райх.
— Так я же все силы…
— Молчать! Нам не нужны ваши силы. Нужны овощи. Картофель, лук, чеснок, капуста, помидорчики и это, как это? Петрунька?
— Петрушка, герр комендант. И, осмелюсь доложить, огурчики…
— Да! Все овощи. Свежие. Много. Быстро.
— Осмелюсь доложить, герр комендант. Ко мне только сегодня обращался староста поселка Мефодиевка за разрешением организовать земледельческую общину…
Кроликов остановился. Посмотрел на Райха, мельком скользнул глазами по лицам остальных. Немцы сидели молча с безразличным видом.
«То или не то? лихорадочно соображал шеф. — Не влипну? Эх, была не была!»
— Так я, герр комендант, дал такое разрешение. Пусть, думаю, выращивают овощи — пригодится для армии, стало быть. Пусть, думаю, внесут, так сказать, посильный вклад в святое дело…
— Да. Это есть неплохая идея. Но вы ее плохо осуществили.
Опять пауза. Опять шефом овладел страх.
Надо порьядок. Как это? Устав. Готовьте его. Мы рассмотрим и утвердим. Вы будете следить, чтобы все было, как в уставе. И работать. И чтобы были овощи. Машин нет. Коней нет. Ничего нет. Работай мускул. И все. А завтра… Райх посмотрел на часы, утром, десять ноль-ноль жду вас с уставом. До звидания.
Кроликов с трудом поднялся из кресла и, кланяясь и пятясь, поспешно исчез. Конечно, он не знал, что такое представительное общество собралось у коменданта в доме № 46 не ради него, а просто на очередную попойку. Не знал Кроликов, что взбешенные неудачами гитлеровцы до его прихода успели перегрызться, осыпая друг друга упреками и угрозами, пытаясь переложить вину и ответственность за свои неудачи и на что угодно и на кого угодно. Что «маленький водевиль», как его назвал Гофман, разыгранный над шефом полиции, доставил им некоторое удовольствие и рассеял дурное настроение. Не знал, что мефодиевский староста успел побывать у коменданта и доложить о том, что Кроликов не разрешил организовать общину и что это неправильно, потому что новороссийцы горят желанием оказать помощь доблестным войскам фюрера. Не знал шеф полиции, что к этому времени уже действовало секретное предписание Розенберга «О новом аграрном строе». В нем говорилось, что «каждый землевладелец, который по своему поведению окажется достойным, может получить землю». На закрытом совещании министерства по делам оккупированных восточных областей Альфред Розенберг сказал, что «..ложные области и Северный Кавказ должны будут послужить для выравнивания немецкого продовольственного положения. Мы отнюдь не признаем себя обязанными за счет этих плодородных районов кормить также и русский народ».
А в 1942 году в циркулярном письме сельскохозяйственного отдела немецко-фашистской армии на Северном Кавказе предписывалось следующее:
«Иметь в виду, что весной 1943 года нельзя рассчитывать на конную тягу и тракторные работы, а нужно готовить повсеместно рабочую силу. Для весенне-полевых работ необходимо сейчас же заготовить в большом количестве маленькие плуги, которые тянутся людьми». Эрих Райх и имел в виду это предписание, когда говорил Кроликову, что надо рассчитывать на мускульную силу русских рабов.
И еще не знал Кроликов, что в это самое время Островерхов, сидя в теплой комнате на окраине Мефодиевки, детально обсуждал устав будущей общины с Василием Ивановичем Чехом. Островерхов давно знал Василия Ивановича. Впервые они встретились в 1918 году после того, как Степан Григорьевич вместе со своими товарищами устроили в Новороссийском порту переполох — корабль французский взорвали. Чех в те годы пошел служить на флот. С корабля сошел только в 1924 году. Да больше в море не ходил: сел на землю, занялся огородничеством. В 1930 году, когда организовали в Новороссийске колхоз, вступил в него Василий Иванович Чех.
До 1941 года он работал бригадиром-огородником в колхозе имени Кирова, а в сентябре ушел на фронт. До августа 1942 года сражался в рядах Красной Армии. Был ранен, подлечился в госпитале и снова на передовую. Но в бою под станицей Белореченской, контуженный взрывом бомбы, попал в плен. В лагере для военнопленных немного оправился от контузии и в конце сентября бежал. Поскитавшись в прифронтовой полосе и не сумев пройти к своим, направился в Новороссийск. Город уже был захвачен гитлеровцами. Василий Иванович до поры до времени сиднем сидел дома. Семья кормилась тем, что Фаине Карловне удавалось выменять на домашние вещи. Степан Григорьевич присматривался к Чеху внимательно. И вот пришел к нему с предложением организовать в Мефодиевке сельскохозяйственную общину.
— Этим мы спасем многих людей от немецкого рабства, — сказал ему Островерхов.
Долго мороковали над уставом общины.
— Прежде всего, Василий Иванович, надо вписать в устав положение о том, что члены общины освобождаются от мобилизации на строительство, оборонительных сооружений, от работы на промышленных предприятиях, от эвакуации и угона в Германию.
— Не согласятся они на это, Степан Григорьевич.
— Согласятся. Надо, чтобы согласились. Тут главное — как написать…
— Да, это так, посерьезнев, согласился Чех. — Ну, а все-таки, что же дальше-то? Ну, создадим общину, насажаем луку да петрушки. А потом?.. А все же ты мне объясни хоть в общем, для чего ты все это затеваешь?
Островерхов задумался.
— Много я тебе не скажу, Василий Иванович, потому сам еще не знаю. Но главную задачу вижу в том, чтобы спасти людей наших от угона в рабство. А там видно будет, что дальше делать.
Чех понял, что Островерхов чего-то не договаривает, но настаивать не стал. Решил: надо будет — сам скажет.
Островерхов действительно не все сказал будущему старосте общины. «Поработаем, присмотримся друг к другу, посоветуемся с товарищами и решим», — мысленно рассуждал он.
— Так что, говоришь, Кроликов кричал? — спросил Островерхов, переводя разговор на другое. — Коммуны, говорит, захотели?
— Да, — усмехнулся Чех. — Испугался коммуны. Может, говорит, тебе туда еще и парторга назначить?
— Парторга? Островерхов захохотал. Про комсорга забыл?
— Забыл, засмеялся Чех.
А ты знаешь, — уже серьезно заговорил Степан Григорьевич. Этот гад, в сущности, догадливее немцев оказался. Знает, что если собрать даже незнакомых советских людей, все равно сразу образуется коллектив. В коллективе наша сила, а их страх. Так-то. А Райх ни черта не понял. Ты, Василий Иванович, дельную мысль высказал: секретарь общины нужен, и его нам могут утвердить вместо целой канцелярии. А секретарем… возьми меня.
— Ну да! Как же я тебя возьму? Кроликов-то знает тебя еще по мирному времени.
— А что он знает? И мы его знали, да в нутро не заглянули. Почем ему знать, какой я… мы ему поможем узнать. Тут у меня один, с позволения сказать, документик есть…
Островерхов достал бумажник и осторожно извлек из него справку.
— На-ка, читай.
Чех развернул четвертушку бумаги, боком придвинулся к свету, прочел вслух:
«Справка выдана настоящая гражданину Островерхову С. Г. в том, что он действительно являлся казаком, в армии генерала Деникина сражался против Советов в чипе подпрапорщика. При Советах был раскулачен и вел активную борьбу против колхозов.
Староста станицы Гиагинской…»
Подпись неразборчивая. И печать.
Черт те что! Какой же ты кулак да еще и подпрапорщик?
— Василий Иванович, не верь своим глазам, верь моей совести. Главное — бумага есть. А Кроликову больше ничего не надо. Не станет он запрашивать гиагинского старосту.
— Здорово! — восхитился Чех.
А если здорово, так действуй, Василий Иванович. Готовь документы. Завтра — на доклад к начальству.
— Будет сделано, Степан Григорьевич.
— Тогда я прощаюсь. Будь здоров, дорогой товарищ.
Островерхов ушел, Василий Иванович Чех стал переписывать составленный вместе с Островерховым текст в тетрадь, на обложке которой было крупно выведено: «Устав земледельческой общины поселка Мефодиевка…»
По закону конспирации
Вдоль разбитых домов брели трое патрульных в красных погонах. Иногда присаживались покурить. Изредка перебрасывались словами.
— Что-то мне не нравятся вон те две фигуры, — сказал один из них, — Видите, жмутся к стене? Я уже с четверть часа за ними наблюдаю. Тянутся за нами, как на буксире, не отстают и не догоняют.
— Шпики?
-Какие там еще шпики?
— Здрасте! Ты что, с Марса свалился? Не знаешь разве, что гестапо может следить за каждым из нас.
— Так что, пристукнем их? Для ясности.
— Ша, братишки. Стукать не надо, а изловить и вздуть не мешает.
Патрульные медленно двинулись вдоль улицы. Две темные фигуры отделились от стены и осторожно потянулись за ними. Около развалин большого здания патрульные внезапно исчезли, нырнув в темные провалы подъездов. Через некоторое время около развалин появился один из преследователей. Постоял, прислушался, призывно помахал рукой второму, а сам настороженно пошел вдоль мрачных руин, вглядываясь в темные провалы в стенах, в черноту зияющих окон. Выглянув за угол дома, первый вернулся к своему спутнику, и они, сблизив головы, стали о чем-то совещаться.
Это было так наивно, по-мальчишески неопытно, что не приходится удивляться той легкости, с какой они были схвачены патрульными.
Один из солдат осветил фонариком лица пойманных.
— Борис, — удивленно воскликнул патрульный. — Ты что, с ума сошел? Кто вам разрешил здесь бродить в такую пору? Здесь же запретная зона. А если бы на немцев напоролись? Тогда что? И своим каюк, и другие бы пострадали.
— Дядя Сережа, — тихо сказал Борис. Эти слова относились к первому патрульному, которым был Сергей Карпов.
— Молчи, — сердито сказал Карпов, а потом добавил: — Ну, вот что. Тут стоять негоже. Давай-ка поищем понадежнее укрытие.
— А здесь есть подвал, — сразу откликнулся Борис Островерхов, — совсем целый и сухой. И чисто там.
— Ишь ты, уже и подвал нашел, — удивился Карпов, — ну, веди в подвал.
По каким-то одному ему известным приметам Борис уверенно и быстро отыскал под грудой щебня и обломков вход в подвал. Юнашев, спустившийся вслед за проводником, осветил фонариком подземелье. Подвал был действительно сухой, с чистыми сцементированными стенами и маленьким зарешеченным оконцем в дальней стене. Цементный пол подметен. В углу из ящиков сооружен стол, застеленный немецкими газетами. На столе — фонарь «летучая мышь», кувшинчик с водой, листки бумаги. Около стола венский стул со сломанной спинкой и продырявленным сиденьем. В другом углу подвала луч фонарика выхватил из темноты полку, сооруженную из филенчатой двери, положенной на кирпичи. На полке аккуратным кубом возвышались толовые шашки, стройным рядочком вытянулись ручные гранаты. Тут же темнели два пистолета и диски к советским автоматам ППШ.
— Ого! — послышался удивленный голос Карпова. — Вот это арсенал.
— А вот еще посмотрите, — радостно поспешил Борис, — вот, в этом углу.
Вошедшие увидели прислоненные к стене винтовки, три советских и два немецких автомата, ручной пулемет системы Дегтярева и даже немецкий МГ.
— Та-ак, — неопределенно протянул Карпов, — запаслись, значит?
Он присел на стул. Борис торопливо зажег «летучую мышь», старательно разгладил рукой газеты на столе и, гордый, выпрямился перед гостями, ожидая похвалы. Юнашев и Вдовиченко присели на корточки и принялись закуривать.
— Ну, что ж, докладывай, герой, — потребовал Карпов.
Борис удивленно посмотрел на него.
— А что докладывать, Сергей Иванович?
— Как что? Откуда все это, для каких целей, для кого и по чьему заданию?
Борис замялся.
— Ну, это мы, значит… Собираем по городу и сюда приносим. Тут наш склад. И наблюдательный пункт. Отсюда мы в окошко сигналим на тот берег бухты. Светом, фонарем. По морскому семафору.
— Значит, это вы тогда артналет вызвали, когда немцы смену частей производили?
— Ага, мы…
— И вас не нашли?
— Не! — радостно сообщил Борис.
— Давай дальше.
Не уловив подозрительных ноток в голосе Карпова, Борис оживленно заговорил:
— И еще мы лодку достали и притопили здесь у берега. При надобности можно на тот берег сходить. А толовые шашки — это с минного поля. Ну, оттуда, где вы снимаете немецкие мины…
— Что-о? — Карпов даже привстал.
— А мы, Сергей Иванович, давно по вашим следам ходим, смотрим, где вы разминировали проходы. Как только вы уйдете — мы на ваши места и тоже, значит, того… толовые шашки добываем.
— Ах, стервецы, — захохотал Вдовиченко. — А мы-то ломали голову: почему это так часто попадаются пустые коробки вместо мин?
— Постой, Петро, — остановил его Юнашев. — Ну-ну, парень, давай дальше.
В тоне, каким были сказаны эти слова, Борис уловил что-то такое, что его насторожило. Сразу пропало желание рассказывать, настроение испортилось.
— А что дальше? Вот и все… Но вы не сомневайтесь. У нас на случай чего пропуска есть в запретную зону. Один раз патрули уже проверяли. Ничего. Отпустили.
— Кто, немцы или полицаи?
— Полицаи.
— А того полицая возле парка вы подвесили?
— Нет, Сергей Иванович. Мы его сперва ломиком по голове. А потом уже подумали-подумали и подвесили на дереве. Чтоб страшнее было.
— Чтоб страшнее, значит? — переспросил Юнашев.
— Ага, — упавшим голосом отозвался Борис, уже уловив явное неодобрение в тоне старших.
— Теперь давай начистоту, — строго, хотя и с иронией потребовал Карпов. — Батя знает об этом подвале и о ваших подвигах?
Борис понуро молчал. Спутник его, Петя Растригин, тоже молчал.
— Здорово, — подвел итог Карпов. — Орлы — нечего сказать. А вам известно, что те сигналы засекла немецкая контрразведка и сейчас ведет наблюдение за этим районом? Не знали? Так знайте. А вы обратили внимание, минеры сопливые, что на минном поле вы лазите гораздо дальше, чем мы разминировали, и только по счастливой случайности до сих пор не подорвались? Тоже не заметили? А это еще что за оружейная палата? Вы подумали о том, что если сюда просто ненароком заглянет кто-либо из врагов, ему яснее ясного станет, что тут надо устроить засаду. И вы в нее попадете. И мало того, что сами попадете, так от вас же потянется ниточка к бате, ко всем другим. Вы об этом думали?
Борис подавленно молчал, понурил голову и нервно теребил руками старенькую свою шапчонку. Петя шумно вздохнул. И все невольно обернулись к нему. Он торопливо заговорил:
— Конечно, это все верно. И тут мы виноваты перед старшими. Но вы поймите: мы хотим действовать, — с вызовом и в то же время просительно закончил Петя Растригин.
— Все ясно. Вопросов нет, — решительно сказал Карпов. — Действовать! Так вот вам для начала задание. Все собранное в этом подвале замаскировать в развалинах и не прикасаться до особого распоряжения штаба. Раз. Второе: стол, стул, дверь отсюда выбросить, подвал захламить. Все это сделать сегодня. Немедленно. И доложить нам, мы еще не сменимся с дежурства. Помочь вам не можем — надо идти патрулировать, а то возможна проверка и, если нас не окажется на улице, неприятности не избежать! Все. Да, дополнение: на минное поле не ходить, патрулям на глаза не попадаться, световых сигналов не давать. Ясно? А завтра готовьтесь к объяснению у Степана Григорьевича.
И тут же, перейдя на обычный тон, Сергей добавил:
— И прошу вас, ребята. Сделайте обязательно все так, как я вам говорю. Уж вы доверьтесь нашему опыту. Честное слово, так будет лучше. Верно я говорю, братишки? — обратился он к своим товарищам.
— Только так, — кратко подтвердил Юнашев.
— Ох, чертенята. Нет, ну надо же? — вместо ответа воскликнул Вдовиченко, сокрушенно покачав головой.
— Ну вот. А теперь действуйте. Мы пошли. На обратном пути проверим.
Патрульные ушли.
…На другой день на квартиру Студеникиных Островерхов вызывал молодежь, юношей и девушек, которых связывали довоенные школьные годы, совместная комсомольская работа перед самой оккупацией, а некоторых — и родственные связи. И все-таки, Степан Григорьевич не стал собирать их всех сразу, а приглашал группами по 2-3 человека. Самой трудной оказалась беседа с сыном.
— Я не стану читать тебе мораль. Ты человек взрослый, понимающий. Тебе, надеюсь, не надо втолковывать, что любая наша ошибка, любая оплошность — смерть.
Борис решительно выпрямился, порываясь что-то сказать. Но отец бесцеремонно остановил его.
— Знаю, знаю, что все вы хлопцы смелые. Но в нашем деле есть кое-что страшнее чьей-либо смерти, Это — провал организации, всей подпольной работы, налаженной с таким трудом. Безрассудная, неизбежная и неоправданная гибель десятков, а может, и сотен самых честных, самых верных наших людей. Ты видел их у меня… тебя многие видели… В случае чего потянется ниточка… А там и меня… и моих знакомых… И глупость может обернуться трагедией.
— Зачем ты так, папа…
— Может, я не сказал бы тебе этих горьких слов, если бы речь шла только о моей жизни. Понимаешь ты это? Не о себе забочусь. Об общем деле. Запомни: драться с умом надо. Перед нами опытный враг. Опытный, умелый и беспощадный. А тебе, Борис, никто из наших людей не вверял свою жизнь и не поручал так необдуманно и глупо рисковать ею. Я давно хотел поговорить с тобой, да все времени не было. Мне Аза намекала…
— А что Аза? По ней, так мне и на улицу нельзя выйти. Я ж не девчонка…
— Погоди. Что-то у нас не получается разговор. Вижу: ты так и не понял меня. Плохо, брат, выходит.
Островерхов прошелся по комнате, остановился у окна, задумался. Что ж это я не могу найти с ним нужного тона? Почему у него настороженная отчужденность? Если сын тебя не понимает, то как же тогда с другими? Выходит, они совсем не приняли моих увещеваний? А если б это мне читали такие проповеди? Не теперь, а тогда, в восемнадцатом, когда тащил взрывчатку на французский пароход, когда пускал под откос белогвардейские эшелоны, когда гвоздем и ногтями рыл подкоп из деникинской камеры смертников, а? Пожалуй, послал бы я тогда проповедника к черту. Ведь драться хотел, зубами рвать, своими руками врага за горло душить, бить, взрывать, стрелять, пока не останется ни одного белобандита на родной земле. Так-то, Степан. Вот тут, должно, и ключик спрятан.
— Слушай меня внимательно, сын, — Островерхов резко обернулся к Борису.
Борис, словно подброшенный пружиной, судорожно сглотнул подкативший к горлу ком.
— Сегодня вечером на заседании штаба примешь присягу, дашь партизанскую клятву и получишь личное боевое задание. Но сразу предупреждаю: дисциплина — первый наш закон. Ни одного случая своеволия не допущу, на поблажку не надейся. Дисциплина, сынок, самая большая храбрость. И с этого давай-ка начнем.
— Есть, с этого начинать, — звонко выкрикнул Борис, и отец не выдержал, засмеялся и крепко обнял сына.
Вечером Островерхов побеседовал еще с шестью комсомольцами, и каждый из них получил свое боевое задание. Володя Ерохин, устроенный на работу в полицию, должен был добывать продукты, медикаменты, табак, одежду, оружие и сообщать подпольщикам ночные пароли. Четырнадцатилетний Петя Растригин с первых дней оккупации стал верным помощником и неразлучным спутником своей матери Татьяны Федоровны, которой была поручена трудная задача: поддерживать постоянную связь подполья с партизанами
А. А. Егорова. Поэтому Петю так и закрепили связным. Связными подпольщиков стали Нина, Зина, Толя Студеникины. Островерхов считал хорошо налаженную сеть связных одним из важнейших условий успешной деятельности организации и поэтому постоянно заботился о расширении и укреплении этой сети, тщательно отбирал для этой цели людей, лично инструктировал их, постоянно выслушивал их доклады и в то же время принимал все возможные в тех условиях меры, чтобы каждый связной знал только свои объекты связи и никоим образом не расширял сферу своих знакомств с другими членами организации и с другими связными.
Борису не пришлось больше пробираться на минные поля и устанавливать световую связь с противоположным берегом бухты. Он стал «паспортистом». Ему поручили подделку документов, позволявшую прибавлять или убавлять возраст тех, кого наметили к отправке в Германию или на строительство оборонительных сооружений. По молодости и горячности парень чуть было не обиделся за то, что вместо отчаянно опасных и дерзких диверсий его посадили за эту неинтересную, тихую и однообразную работу. Но Виктор Слезак как-то хитровато подмигнул ему, многозначительно произнес:
— Тут, брат, дело такое: каждая буква кровью пахнет. Да что там буква! Каждая закорючка. Это, парень, не ломиком орудовать. Тут тонкий талант нужен. Поверь мне, за нашу с тобой работу люди еще не раз спасибо скажут. Попомни мое слово.
Позже, гораздо позже, когда только через его руки прошло сто шестьдесят паспортов, Борис понял, как нужна была его «скучная» работа, скольких людей она спасла от фашистской каторги. Но это пришло позднее, а пока что Борис, вспомнив, что договорились начинать с дисциплины, тяжело вздохнул и принялся за дело, хотя в душе не переставал завидовать своим друзьям, получившим задание вести разведку. Тем более, что по озабоченному виду отца, по какой-то особой приподнятости в настроении всех приходивших по разным «просительским» делам в контору сельскохозяйственной общины, чувствовал: подпольщики чего-то ждут, к чему-то готовятся.
Как-то вечером в конце января к Борису забежал Петя Растригин, заглянул через плечо Бориса в справку, над которой тот колдовал, и неожиданно выпалил:
— Брось ты, Борька, эту канцелярщину. Кому она теперь нужна?
Ясно, Петю, что называется, распирало от какой-то тайны, и тот никак не решится выложить ее сам, вот так сразу, ни с того, ни с сего. Ему стало немножко не по себе. Он уже собрался было прямо спросить Петю, что тот знает. Но сдержал себя, поскольку твердо решил воспитать в себе выдержку.
Подавив искушение, Борис нарочито равнодушно пробурчал:
— Ничего, Петь, пригодятся мои справочки. Не зря ж за ними идут люди.
Петя не выдержал:
— Ты знаешь, что на фронте делается? — И словно боясь, что Борис ответит «знаю», заспешил: — Мы только что с мамкой от Егорова. Листовки принесли и еще что-то. Но главное — последние известия! Наши наступают всюду. Уже в двенадцати километрах от Краснодара бои идут! Понял? Скоро и тут ударят. Егоров так и сказал: передайте, говорит, Степану, что скоро и у вас фашистам жарко станет. Так и сказал: скоро! Понял?
Борис постарался как можно спокойнее ответить:
— Скоро, значит, скоро. Только я не пойму, зачем ты мне это рассказываешь? Не мне же Егоров приказывал передать эти слова?
— Да ну тебя, Борька, — обиделся Петя, — Я тебе как другу, по секрету, а ты сразу: зачем, почему? Что я, на улице болтаю, первому встречному, что ли?
— Не на улице, а все-таки, — упрямо бубнил Борис, хотя самого подмывало засыпать дружка вопросами.
Петя махнул рукой и с обидой сказал:
— Да ну тебя!
И не успел Борис оглянуться, как он хлопнул дверью.
Десант
События назревали действительно серьезные. Проваливалась тщательно задуманная немецкой армией операция «Эдельвейс» (кодовое название плана захвата Кавказа).
Сокрушительный разгром немцев под Сталинградом и на Среднем Дону, провал контрнаступления группы Манштейна и стремительное продвижение советских войск к Ростову поставило немецкую группу войск, действующую на Кавказе, под угрозу отсечения от основных сил и полного окружения. Гитлеровское командование отдало приказ об отводе войск на новые оборонительные позиции. Уже в конце декабря оккупанты приступили к варварскому разрушению городов и станиц. Над Кубанью грохотали взрывы, в их пламени гибли школы, больницы, дворцы культуры, производственные и административные здания. По плану генерала Цейцлера кубанская земля превращалась в выжженную пустыню.
В ночь на 3 января 1943 года главные силы 1-й немецкой танковой армии, прикрываясь сильными арьергардами, начали отходить в районе Моздока. Советские войска, перейдя в наступление, разгромили арьергардные заслоны противника и вошли в непосредственное соприкосновение с его главными силами. Под ударами наших войск гитлеровцы поспешно откатывались на северо-запад. Перешли в наступление наши войска и южнее Краснодара, а части Южного фронта наносили удар по врагу в направлении Сальск — Ростов.
К 24 января наши войска освободили Апшеронск, Нефтегорск, Горячий Ключ и вели бои в районе Майкопа и в двенадцати километрах южнее Краснодара. Тем временем соединившиеся в районе Сальска войска Северо-Кавказского и Южного фронтов, преодолевая распутицу и ожесточенное сопротивление противника, продвигались к Азовскому морю и к 4 февраля вышли к нему на участке от Азова до Ясенки. Двухсоттысячная вражеская 17-я армия оказалась захлопнутой на Северном Кавказе и зажатой в низовьях Кубани. Гитлеровские войска, их штабы и тыловые учреждения нескончаемым потоком тянулись на Тамань, чтобы оттуда переправиться в Крым.
Советское Верховное Главнокомандование отдало приказ войскам Закавказского и Северо-Кавказского фронтов отрезать пути отхода немцев, отсечь их от Тамани, завершить окружение 17-й армии и разгромить ее на Кубани. В задуманной операции первый удар планировалось нанести под Новороссийском, в районе Мысхако и Южной Озерейки, силами морского десанта.
Ночь на 4 февраля 1943 года крепко запомнилась подпольщикам. Связные чаще, чем обычно, появлялись у Островерхова и, получив срочное задание, исчезали. Степан Григорьевич нервничал, хотя и старался это скрыть, отдавая твердые и четкие распоряжения. Его тревожили необычный тон указаний, полученных из партизанского центра, в которых угадывался серьезный план крупной операции. То, что зависело от подпольщиков, размышлял Островерхов, сделано: сведения о немецких частях, в том числе их системе огня в районе Станички и Мысхако, о проходах в минных полях в этом районе, проделанных минерами-подпольщи- ками, о линиях связи, о размещении войсковых резервов и построении береговой обороны немцев, — все эти сведения собраны и переправлены партизанам. Но успели ли они попасть на Большую землю?
Тревожила его и группа наведения во главе с Сергеем Карповым, выдвинутая в запретную зону к самой Станичке. Задание о наведении огня морской артиллерии на вражескую батарею Островерхов получил из партизанского штаба от Егорова. Все было обговорено, обусловлено. Степан был уверен, но в то же время сильно волновался. Ребята подобраны хорошие, да уж больно горяч Сергей. Как бы не увлекся, не наделал беды. Справятся ли хлопцы? Все ли продумано на случай отхода? Успели ли оповестить людей?
В час ночи в районе Цемесской бухты в небо взметнулись ракеты, заливая бухту зеленовато-холодным светом. Стало видно, как вдоль берега в реве и брызгах промчались торпедные катера, распуская густые шлейфы дымовой завесы, за которой смутно угадывались темные силуэты кораблей, устремившихся к берегу.
Укрывшись в подвалах развалин, группа Карпова наблюдала за развитием боя. Подпольщикам было видно, как суматошно метались фашисты на огневых позициях береговых батарей, согнувшись, перебегали по ходам сообщений к дотам и бункерам, ныряли в черные дыры блиндажей. Советская артиллерия вела прицельную стрельбу. Снаряды ложились на вражеские батареи, рвали бетонные бока огневых точек, перепахивали фортификационные сооружения немцев.
Придвинувшись вплотную к лежащему рядом Юнашеву, Сергей кричал ему в самое ухо:
— Во дают братишки, а? Вот это огонек!
— Точно, — гудел Юнашев, — гляди, вон, прямо по батарее шарахнули. Хо-хо! Полетела пушечка и фашисты с нею вместе.
— Давайте, братишки! Давай! Да не туда, не туда! А, черт! — горячился Карпов, торопливо заряжая ракетницу. — Левее, на полрумба левее!
Он кричал, словно его могли услышать на том берегу. Потом прицелился и выпустил красную ракету. Описав дугу, ракета упала угольком прямо на батарею, где немцы торопливо готовили орудия к стрельбе.
— Да не давайте им стрелять, — опять закричал Карпов. И снова ракета прочертила дугу на вражескую батарею. Немцы дали еще один залп, но больше им стрелять не пришлось — на них обрушился огненный смерч, и через минуту на месте батареи дымились груды земли и обломков, из которых торчали стволы и колеса разбитых и перевернутых пушек. Вслед за этим земля закачалась от тяжких взрывов, и по разноцветным трассам зенитных пулеметов Сергей понял, что над городом появились наши самолеты. Он не сдержался, вскочил и запрыгал, как мальчик под летним дождем.
— Так их, так их! — горланил Сергей. — Лупите их, братцы!
Юнашев силой повалил Карпова и сунул ему кулак год самый нос.
— Ты что, ополоумел? Светло ж кругом. Какого лешего скачешь? — кричал он в ухо Сергею. — Приказано вести наблюдение, вот и наблюдай. Гляди, гляди! — закричал он, показывая рукой вправо.
Там неожиданно ожил замаскированный немецкий дзот. Зенитные установки прямой наводкой били по десантным советским кораблям.
— Откуда взялся этот дзот? — прокричал Карпов. — Неужели мы его проворонили?
— Выходит, проворонили, — отозвался молчавший Петр Вдовиченко. — А братишки за наш зевок кровью платят.
Он вскочил и, пригнувшись, побежал к дзоту.
— Назад! — закричал Юнашев, но крик его потонул в грохоте.
Карпов вскинул автомат, крикнул Владимиру:
— Надо прикрыть!
Тем временем, Петр добежал до развалин, в которых затаился дзот, переполз через груды кирпича и обломки стен и распластался под самой амбразурой. Он выждал какой-то миг и, приподнявшись на левом локте, как-то удивительно просто, словно яблоко в сумку, забросил в амбразуру противотанковую гранату. Взрыва в общем грохоте не было слышно. Карпов и Юнашев увидели только сноп огня и дыма, вырвавшийся из амбразуры, и пулемет смолк. Из-за дзота выскочил фашист, столкнулся с Вдовиченко, но, срезанный его автоматной очередью, отлетел к стене и вяло сполз на землю. Из соседнего дома к Петру протянулся светящийся пунктир. Петр начал отползать, прячась за обломки, и за ним, дымясь, двигалась, как указка, пульсирующая трасса. Карпов послал в том направлении две короткие очереди из автомата. Огненный пунктир погас. Петр вскочил и побежал через улицу к подвалу. И снова из того же окна хлестнула очередь, Петр упал и пополз вперед. Карпов и Юнашев одновременно ударили по вражескому стрелку, заставив его замолчать.
— Все, — удовлетворенно крикнул Карпов. — Этот схлопотал похоронную.
В подвал ввалился запыхавшийся Вдовиченко. Карпов схватил его за плечи, обнял, чмокнул в потную соленую щеку, возбужденно прокричал:
— От лица Черноморского флота выношу благодарность!
— А от лица подпольного штаба, — вмешался Юнашев, — строгий выговор. — Юнашев погрозил Петру кулаком и засмеялся.
Петр присел на камень, рукавом вытер пот со лба и, все еще тяжело дыша, проговорил:
— А от лица охранного батальона… за верную и самоотверженную патрульную службу… шо-нибудь будет, чи нет?
— Увидим, как там оценят твое рвение, — ответил Карпов, — а пока что нам надо менять позиции, братцы. Теперь уж нас наверняка засекли…
И словно в подтверждение его слов, в развороченное окно подвала с треском ударили разрывные пули.
— Ну, вот и первый гостинец, — отскочив от окна, сообщил Сергей. — Больше ждать не будем. Бегом в Борькин подвал!
Они бросились через развалины к соседнему зданию, нырнули в уцелевший подъезд и, пробежав через разрушенный двор, влетели в полуразбитый дом.
— Значит, так, братцы, — остановил товарищей Сергей. — Сейчас всем в подвал. Я останусь здесь. Отсюда хорошо наблюдать, обзор широкий, а снаряды здесь почти не рвутся. Дежурить будем посменно. Через час, Володя, сменишь меня. Ясно?
— Ясно, — сказал Юнашев. Он прошел к разбитому окну, посмотрел на пылающую Станичку и стал поудобнее устраиваться для наблюдения.
Вдовиченко тоже шагнул к окну. Карпов гневно выкрикнул:
— Вы что? Это приказ!
— Таких приказов не бывает, — миролюбиво прогудел Юнашев. — Дежурить буду или я…
— Или все, — решительно добавил Вдовиченко. Карпов, было, вскипел, потом засмеялся, махнул рукой:
— Не признаете, значит, начальство? Ну, так и быть. А теперь кончай базар, надо посмотреть, что мы еще можем сделать. Эх, братцы, кабы мы заранее знали, ох и вдарили бы с тыла всем отрядом!
— Отрядом, говоришь? — переспросил Юнашев, — А вон, смотри, на Колдуне, по-моему, там и в тылу у фрицев бой идет.
Все трое повернулись в сторону горы Колдун. Там шел горячий бой. Десантники, захватывая один за другим опорные пункты гитлеровцев, упорно продвигались вперед, расширяя захваченный плацдарм. Фашисты предпринимали отчаянные попытки сдержать натиск советских морских пехотинцев. Было видно, как по улицам Станички и дальше, по оврагам — на помощь немцам спешили подкрепления. И тут началось. По правому флангу резервных колонн ударили вдруг пулеметы, захлопали разрывы гранат, затрещали автоматные очереди. Немцы заметались в поисках укрытия, падали, скатывались в овраг. Некоторые пытались отстреливаться, другие в панике мчались вниз по склону. Но пули настигали их, сшибали с ног. Потом из-за холмов выскочили по-граждански одетые люди и устремились вверх по дороге.
— Братцы! Да это ж партизаны! — обрадовался Карпов. — Гляди, сейчас будет сабантуй!
Тем временем партизаны достигли немецких траншей и свалились буквально на головы фашистам. Замелькали ножи и приклады. Огонь из траншей прекратился. Цепь десантников разом обозначилась черным пунктиром, донеслось перекатное «а-а-а!», и моряки захлестнули вражескую оборону.
В это время внизу по улице мимо дома наблюдателей в сторону Мысхако пролязгали танки.
— А, черт! Прозевали, — выругался Карпов. — Надо было гранату подкинуть.
А танки уже ворвались в гущу боя, и вокруг них закипели яростные схватки. Было видно, как под прикрытием брони сквозь боевые порядки десантников прорвались группы вражеских автоматчиков и начали дробить цепь наступающих, обходя и окружая отдельные дома и кварталы в южной части Станички.
— Ах, гады, что делают! — не находил себе места Сергей. — И ничем нельзя помочь нашим. Смотри, смотри: это где ж они? Кажись, на улице Шевченко?
На южной окраине Станички три немецких танка упрямо подползали к группе моряков-десантников с явным намерением выбить их из укрытия, оттеснить на голое место, чтобы там безнаказанно расправиться с горсткой смельчаков. Вслед за танками перебегала густая цепь немецких автоматчиков.
— Ребят сомнут, сволочи, — произнес Юнашев.
— Не может этого быть, — крикнул Карпов, — не такие там хлопцы… Ага! Смотри!
Из охваченного пламенем дома выскочила темная фигурка и огромными прыжками помчалась навстречу вражеским танкам. В десятке шагов от передней машины смельчак взмахнул рукой и упал. Почти в тот же миг под головным танком рванул взрыв, по серой броне поползло пламя, Танк замер. Два других торопливо попятились назад и нырнули за угол каменного здания. К горящей машине бросились автоматчики и напоролись на яростный огонь смельчака. Гитлеровцы залегли и начали переползать. Моряк продолжал поливать свинцом фашистов. Уже не меньше десятка трупов чернело вокруг него, но враги наседали. Наконец автомат героя смолк. Немцы разом выскочили и бросились вперед. В тот момент, когда толпа гитлеровцев подбежала к моряку, в самой гуще автоматчиков вырос яростный фонтан взрыва, разметавший толпу врагов.
— Подорвался, — прошептал Карпов. — Сам. На гранате подорвался… Что, гады, взяли моряка?
Он снял шапку и яростно скомкал ее в руках. Обнажили головы Вдовиченко и Юнашев. Им показалось, что наступила глухая тишина, в которой как-то нереально, беззвучно сверкали вспышки выстрелов.
С моря накатилась и хлынула, заливая берег, новая волна десанта. Неудержимый вал черноморцев смял, опрокинул и погнал грязно-серую толпу гитлеровцев, ворвался в центр Станички, хлынул вдоль узкоколейной железной дороги.
Между тем из города к месту боя спешили все новые и новые колонны немцев. Они рассыпались в цепь, залегали поперек улиц и дорог и обрушивали на атакующих шквал огня. Наступление замедлилось. А немцы все подбрасывали и подбрасывали подкрепления.
— Сергей, пора уходить, — тронул друга за плечо Юнашев.
— Уходить? Куда уходить? — словно очнулся Карпов. — Да ты что: уходить! Надо помочь. Я предлагаю ударить с тыла вот тут, вдоль узкоколейки, прорваться и выйти к своим.
— Ты что мелешь, — рассвирепел Юнашев, — прорваться, выйти к своим! Видал героя! Трое против сотен гитлеровцев. Ты забыл, у нас же другое задание.
Карпов даже застонал.
— А что ж делать, братцы?
— Надо уходить, Серега, — поддержал Юнашева Вдовиченко.
— Уходить, — твердо сказал Юнашев. — Уходить немедленно, а то будет поздно. Предлагаю осторожно отходить и засыпать следы махоркой. У них может оказаться собака.
Карпов с тоской посмотрел на пылающую Станичку и первый пошел к выходу.
Выступая в сентябре 1968 года на торжественном заседании по случаю вручения Новороссийску ордена Отечественной войны I степени, бывший командир Новороссийской военно-морской базы контр-адмирал
Г. Н. Холостяков так обрисовал бессмертный подвиг защитников Малой земли:
— Я помню, как в один из таких дней яростной вражеской бомбежки Малой земли командующий 18-й армией генерал Леселидзе, глядя на объятую огнем и дымом Малую землю, с горечью воскликнул: «Неужели все пропало, неужели уже нет Малой земли!» Но дым рассеялся, и мы увидели, что малоземельцы не дрогнули и продолжают смертельную битву с ненавистным врагом.
…Как только гитлеровская пехота поднималась в атаку, ее встречал шквальный огонь советских моряков, и немцы откатывались, оставляя сотни трупов. И вновь неистово ревели «юнкерсы», «хейнкели», «фокке-вульфы», снова над мысом кружилась адская карусель пикирующих бомбардировщиков, надсадно грохотали тяжелые орудия, рявкали гигантские осадные мортиры, скрипели шестиствольные минометы. Вражеские автоматчики не раз ходили в атаку, но безуспешно. Десант на Малой земле сумел закрепиться крепко, выстоял против натиска немцев, расширил плацдарм и, когда затем, в сентябре 1943 года, войска фронта освобождали город, оказал им существенную помощь.
…Оккупанты, потеряв надежду сбросить в море десант, срывали злобу на мирном населении. По указанию гестапо бандитская организация ВИКДО уже открыто грабила город. Связные доносили Островерхову: на улице Грибоедова какой-то немец устроил охоту на случайно уцелевшую курицу. Подобравшись незаметно к осторожной хохлатке, солдат выстрелил в нее из автомата и, схватив убитую птицу, победно зашагал дальше. Но на звук его выстрела прибежали патрульные и с криком «Партизан! Партизан!» стали бегать по дворам, вытаскивали на улицу жителей и тут же расстреливали. Погибло десять ни в чем не повинных людей: среди них отец и сын Соловьевы, двадцатипятилетний рабочий судоремонтного завода Костренко.
Такую же дикую расправу гитлеровцы учинили и над жителями квартала по улице Московской. Они выволокли старика Олейника на улицу, зверски избили его и заставили рыть себе могилу. Потом расстреляли. Расстрелы, расстрелы. Расстреляли сестер Емельяновых за то, что они приютили пятерых раненых во время десанта. В городском сквере расстреляли группу пленных матросов, захваченных в Южной Озерейке. От рук палачей погибли подпольщики, схваченные в паровозном депо: машинисты Сергей Поляков и Иван Мозговой, маневровый диспетчер Корней Антонепко, — погибли, не выдав товарищей.
В городе начались облавы. Солдаты и жандармы хватали мужчин, подростков и женщин и отправляли на строительство укреплений. Особенно подлой была охота на молодых женщин и девушек. Захваченных в квартирах, на улице или на рынке женщин гитлеровцы заталкивали в автофургоны и свозили к гестапо. Здесь их осматривали представители биржи труда, гестапо и немецкий военный врач.
С равнодушным деловым цинизмом гитлеровцы ощупывали женщин, открывали им рот рукояткой хлыста и осматривали зубы. После такого обследования раздавалась резкая
команда: «Цу рехтс!» Или: «Цу линкс!»:
Дюжие эсэсовцы хватали жертву и в соответствии с командой тащили влево или вправо. Врач осматривал еще раз группу, кое-кого заменял и, наконец, брезгливо ронял:
— Гут. Генуг!
Эсэсовцы втискивали женщин теперь уже в разные фургоны, и машины отправлялись, ревом моторов заглушая стоны, крики и проклятия. Вскоре стало известно, что их ожидала ужасная участь. Разведчики подполья установили, что женщин отправляют в специальные лагеря под Крымской и в районе разъезда Горного, которые именовались «лагерями сбыта женщин» и служили поставщиками «товара» в публичные дома для немецких солдат и офицеров. Часть захваченных девушек и женщин оставляли в городе и отвозили в кабаре, располагавшееся в здании бывшего городского Дворца пионеров. Здесь был и солдатский публичный дом.
Подпольщики сообщили Островерхову, что в полиции получен приказ об обязательной регистрации в комендатуре всех людей от 16 до 55 лет и что этот приказ скоро будет развешен по городу.
Надо было искать выход, спасать людей. И Островерхов пошел на рискованный шаг — стал выдавать фиктивные справки о членстве в общине. По уставу, утвержденному немецкими властями, члены общины освобождались от мобилизации на оборонные работы и от эвакуации в Германию. Но то же самое положение предусматривало, что в общине должно состоять не более шестидесяти человек. Все члены общины получали соответствующие справки на специальных бланках за подписью старосты и секретаря общины, то есть Чеха и Островерхова. Чтобы не беспокоить лишний раз старосту общины и не вступать с ним в объяснения, Степан Григорьевич подделывал подпись Чеха. Он выдал свыше трехсот справок-удостоверений, в пять раз «раздув штаты», утвержденные комендантом города. Все пока шло гладко, подпольная организация закрепилась в городе и вела напряженную, хотя, на первый взгляд, и незаметную работу.
Надо спасать
В конце февраля Зина Шаповалова доложила подпольному штабу, что в немецком госпитале лежит раненый советский офицер, которого гитлеровцы захватили в районе Станички и решили перед допросами немного подлечить.
Как же гитлеровцы открыли почти на передовой свой госпиталь? Это неспроста. Зина сказала, что немецкие санитарные машины входят во двор, а передние палаты с выходящими на улицу окнами были заняты больными из гражданского населения. Преследовалась цель: во-первых, показать, что фашисты заботятся о мирном населении, во-вторых, подчеркнуть, что в результате бомбежек русской авиации получают увечья русские же, а немцы лечат их. Вот в одну из этих палат и попал раненый советский офицер. Островерхов поручил Зине подробно разведать, попытаться найти путь к спасению пленного.
— Только смотри, Зина, это не такое простое дело, как может показаться на первый взгляд. Сначала разведай и доложи. Потом вместе подумаем и наметим план.
— Да я осторожно, Степан Григорьевич!
В тот же день Зина испекла кукурузных лепешек, сварила картошки, выпросила у соседки соленых огурцов. Все это завернула в узелок. Повязалась платком так, что из-под него виднелись глаза и нос, и отправилась в госпиталь. Робко потоптавшись у калитки, Зина несмело подошла к крыльцу, на котором расхаживал часовой.
— Хальт! — остановил ее немец. — Вохин?
— Тетя у меня здесь, господин солдат, — торопливо начала Зина. — Больная тетя, ферштеешь?
— Найн, — отрезал часовой. Но ему было скучно топтаться на своем посту. А девчонка хорошая, хотя и прячет мордашку в рваную дерюгу.
— Кто ти ест?
— Я? — Зина наивно захлопала ресницами. — Так я же сказала: вон там моя тетя. Передачу я принесла, — Зина протянула узелок немцу. Часовой выхватил его из рук девушки и, что-то бормоча, стал торопливо ощупывать содержимое.
— Я, я! — обрадованно кивал головой. — Карош! Яйки карош! — Он стал поспешно развязывать узелок, пристроив его на перилах. Выбрал картофелину и откусил, потом захрустел огурцом. Еда, видимо, понравилась. Он быстро чавкал, тупо уставившись на девушку. Зина оглядывала двор и окна лазарета. В одном окне она увидела старуху. Та смотрела на Зину печально, слегка покачивая головой. Зина улыбнулась ей и вдруг, не успев еще продумать, что и как делать дальше, закричала часовому, как глухому:
— Вот моя тетя! Вон, посмотри, меня увидела, в окно выглядывает.
Солдат досадливо сморщился и, не переставая чавкать, пробормотал:
— Штиль, думмкопф!
— Да вон же моя тетя, — не унималась Зина, показывая на окно.
Старуха приветливо улыбнулась и махнула рукой, Немец посмотрел на окно, на Зину, проглотил пищу, коротко буркнул:
— Гут.
Зина быстро вошла в лазарет. Спертый воздух, настоянный на запахе карболки, ударил ей в ноздри. На миг она остановилась, чтобы привыкнуть к нему, сообразить, в какую дверь войти, чтобы попасть к старухе. В палате старуха была не одна, но Зина смело шагнула к ней и обняла ее.
— Ой, тетечка, здравствуйте! Как я соскучилась за вами.
И тут же в голове сверкнуло: «А вдруг старуха здесь первый день?»
— Это ж я как уехала тогда, так только сегодня вернулась…
— Здравствуй, здравствуй, племяшка, — неожиданно вступила в игру старушка. У Зины от благодарности и облегчения даже слезы выступили на глазах. Она уткнулась в плечо женщины.
— Ну что ты, милая? — ласково утешала ее старушка. — Я ведь тоже на другой день, как ты уехала, попала под бомбежку. Да вот уже скоро месяц, как валяюсь здесь. У молодых-то раны скоро затягиваются, а мы, старики, и бока пролежим, пока кость срастется. Ну, садись, голубушка, садись.
Зина присела на койку рядом со старухой, лихорадочно собираясь с мыслями и пытаясь нащупать нить беседы. Она вспомнила, что эта женщина до войны работала в сберкассе уборщицей. А помнит ли ее старуха?
— Мне соседка и говорит: «Зина, а тетя в больнице».
Старуха оживилась. Словно угадав намерения девушки, она неожиданно подмигнула ей заговорщически и погладила худенькой желтой рукой волосы Зины. И снова у нее выступили слезы, сердце екнуло и застучало ровно.
— Ну, ну, голубушка. И чего ты плачешь? Это мне надо плакать. Думала, никто ко мне и не придет. Думаю, конец тебе, Наталья Архиповна. Вот дал бог, и свиделись мы, Зиночка. И все хорошо. А только, детка, тебе пора. Сейчас обход начнется. Врач тут немец, такой строгий, не приведи господи!
— Уж ты завтра в этот же час наведайся.
Зина попыталась, было, возразить. Ведь она ничего не узнала о пленном. Но «тетя» решительно остановила ее.
— Ничего, ничего. Завтра свидимся. Я вот тебя провожу до двери, расскажу, как лучше часового-то улещивать.
— Куда какие секреты! — вмешалась соседка. — Я же говорю: подарок дай — и весь тебе пропуск.
Когда дверь в палату закрылась, и обе они оказались в коридоре, старуха быстрым шепотом спросила:
— Кого ищешь, девонька?
— Лейтенант тут где-то, раненый. Пленный.
— Видала. В том крыле коридора. Завтра придешь — сведу. А теперь беги, голубушка. Христос с тобой. Да не забудь: Зиной-то назвалась.
— А я и есть Зина, тетя… Наташа, — улыбнулась благодарно Зина. — Спасибо вам…
— А не за что, голубка. Чай, мои-то оба там, на фронте. — Старуха неопределенно махнула рукой. — Беги, беги, Зиночка. С богом!
Зина наклонилась к старушке, поцеловала ее и опрометью выскочила на крыльцо. Солдат глянул на нее вопросительно, потом неожиданно улыбнулся:
— Гут! Нох айн вурд гекоммен… Яйки! Сало! Приходить завтра.
На другой день Зина с одобрения Островерхова вновь отправилась в лазарет. Теперь она смело подошла к крыльцу и… похолодела. Часовой был другой. Девушка, подавив растерянность, молча протянула солдату сверток с яйцами и лепешками. Немец молча принял подношение как должное.
— Гут, Давай-давай! — и показал на дверь в лазарет, а сам быстро рассовал по карманам яйца, яблоко и чеснок и, как ни в чем не бывало, принялся вышагивать по веранде.
Теперь старуха встретила Зину по-настоящему как родную.
— А, Зиночка, голубушка моя! Здравствуй, родная, здравствуй! Ну как, пригодился мой совет? То-то, племяшка…
Зина радостно затараторила, развязывая узелок и раскладывая перед Натальей Архиповной свои гостинцы.
Старуха перекрестилась, перекрестила пищу и поднесла ко рту вареную картофелину. Зина угостила и соседку Натальи Архиповны, протянула ей картофелину и лепешку, но та отказалась.
— Берите, берите, голубушка, — просто сказала Наталья Архиповна. Соседка приняла угощение и с аппетитом стала есть. Наталья Архиповна предложила Зине присесть на койку и сообщила ей больничные новости.
— Нынче на перевязке я была. Привезли одного. Молоденький совсем. Худой, бледный. А глаза синие-синие. И большие такие, грустные-грустные. Поздоровался со мной, а сам смотрит, будто попросить о чем-то хочет. Ну, начали его перевязывать — у него правая рука прострелена и в шее осколок. Ох, господи! Как же они его мучили! Не перевязка, а пытка. И молчит бедный паренек, только пот с него градом катится, да глаза потемнели. Перевязали его, встал он, бедный, качается. Подошел ко мне, оперся о стенку здоровой рукой, улыбнуться пробует. «Вот, говорит, мать, в кого Сашка превратился». Ты, видать, военный, спрашиваю. Стало быть, не по доброй воле лечиться к ним пришел? «Верно, говорит, все верно подметила, бабушка. А подлечиться мне край надо. Окрепну, говорит, тогда мы с ними поговорим».
Наталья Архиповна вздохнула, помолчала. Соседка по койке вдруг зарыдала. Зина внимательно посмотрела на нее.
— Хотела я расспросить его, с кем это он говорить собирается, и не успела. Подошли двое здоровенных санитаров, халаты внакидку, а под ними мундиры. Схватили Сашу, дернули, толкнули так, что он, сердешный, сразу будто мелом покрылся. Больно ему дюже. А сам оглянулся на меня, подмигнул. Его волокут те санитары, а он кричит мне: «Давай, говорит, мать, посоревнуемся, кто быстрее на волю попадет!»
Наталья Архиповна тяжело вздохнула:
— Так-то. Пойдем, голубушка, провожу. А то заболтались мы. Пойдем.
В коридоре старуха прошептала Зине:
— О Сучкове я говорила, Александре. А ты, Зина, денька два-три не появляйся. Все равно Сучков слаб еще. Ну, иди. Христос с тобой.
Зина решила сразу сходить к Островерхову, еще раз посоветоваться. Ясно одно: лейтенант в тяжелом состоянии, спасать его надо быстрее.
Зина уже подходила к конторе общины, когда из ворот вышел Островерхов и за ним два полицая.
Все трое перешли улицу и направились в сторону полицейского управления. Островерхов все так же вышагивал впереди полицейских, и Зина поняла: повели… забрали.Ложная тревога
Господин Кроликов не любил вспоминать тот унизительный разговор у коменданта. Хоть свои и не знали подробностей, а все-таки очень уж скверно на душе. Страх теперь не покидал его ни на минуту. Страх перед Райхом, перед Гофманом, Шмидтом. Страх перед теми матросами на Мысхако, страх перед грохочущими за хребтом советскими пушками, страх перед партизанами, которые, как рассказывал Крамер — а уж он-то знает! — незаметно прошли через весь город, ударили с тыла по немцам и помогли десантникам взять Колдун-гору, а потом снова бесследно растаяли.
Последний месяц шеф полиции регулярно через день находил или дома в почтовом ящике, или приклеенные на двери своей квартиры, или в ящике собственного, рабочего стола в полицейском управлении аккуратно отпечатанные на машинке короткие, выразительные листовки, подписанные то Краснодарским крайкомом партии, то Новороссийским горкомом, то командиром партизанского отряда, то начальником штаба какого-то «разведотряда 2-го истребительного в тылу». Последние особенно тревожили шефа, потому что всегда сообщали самые последние новости из городской жизни и нередко содержали сведения, о которых, как полагал Кроликов, могли тать он, Сперанский и Крамер. Больше никто! И все-таки эти сверхсекретные данные непостижимым образом становились известными разведотряду и через его листовки — всему городу.
— Черт знает что! — бесновался Кроликов. — Хоть самого себя сажай в подвал и вели Саркисову допросить. Наваждение какое-то! И ведь как нелепо обрываются ниточки. Третьего дня получил от «пятнадцатого» донесение, что он напал на след какой-то организации, а вчера Райх расстрелял «агента пятнадцать» как партизана. И так всякий раз, как только начинаешь что-нибудь нащупывать. А тут еще с этой чертовой райховской затеей в Мефодиевке, с общиной этой неразбериха. Со старостой не раз беседовал. Человек вроде бы благонадежный. А вот секретарь там… И эта справка… Надо вызвать Островерхова.
Степан Григорьевич лихорадочно перебирал в уме возможные варианты встречи с Кроликовым, прикидывал линию своего поведения в каждом варианте. Но все эти мысленные репетиции распадались перед гвоздевым вопросом: какова причина вызова? Что стало известно полиции о подпольной организации? Шагая в сопровождении двух дюжих полицейских, Островерхов пытался решить этот главный вопрос и, уже подходя к самому полицейскому управлению, решил: вызов к шефу не имеет отношения к подполью. Тут что-то другое. Другое…
Господин Кроликов даже улыбнулся, увидев входящего в кабинет секретаря общины.
— Прошу, прошу, господин Островерхов. Проходите, садитесь. Как же, как же! Наслышан. А мы ведь с вами встречались, до войны. Помните?
Островерхов вежливо улыбнулся, согласно кивнул головой.
— А как же, господин Кроликов? Конечно, помню.
— Вот и прекрасно, и чудненько, — заторопился шеф. Ему не хотелось пускаться в воспоминания. — Ну, и как вы устроились? Нашли свое место в новой жизни?
— Нашел, — снова улыбнулся Степан Григорьевич. — Давно готовился. Ждал. Вот и пришел мой час.
— Да-да! — подхватил шеф. — Настал наш час. Где в гражданскую-то воевали? На каких фронтах?
Островерхов угадал нехитрую дипломатию шефа и, не меняя тона, спокойно рассказал:
— Да пришлось помытариться чуть не по всей Руси-матушке. Сначала на Дону, а потом в Добровольческой армии здесь довелось быть…
— Интересно. Люблю я то героическое время. Воистину сыны России беззаветно сражались за свое поруганное Отечество…
— После гражданской поселился в Гиагинском районе. Был у меня там свой хуторок. Десятин двести земли. Конюшенка была. Коровок держал. Ну, понятно, пришлось паровую молотилку приобрести. В общем, как определили в тридцатом году, стал кулаком.
— Ха-ха! Кулак, значит? Да, у большевиков это все по полочкам: бедняк, середняк, кулак. Это у них все по науке. И как же вы дальше-то? Небось, раскулачили?
— Раскулачили.
— Во-во! Это у них быстро. Ну, а следы у вас остались от тех баталий?
Островерхов вопросительно поднял брови.
— Ну, так сказать, вещественные доказательства? Может быть, и документ какой сохранился?
— А, вот вы о чем… А как же, — Степан Григорьевич достал потертую замусоленную бумажку, осторожно, чтобы не порвать на сгибах, развернул, подал Кроликову.
Тот пробежал ее глазами.
— Да-а. Староста, значит, подписал. Гиагинский. Кажется, гиагинцы сейчас под Гостагаевской остановились. Обстоятельства! Вы меня понимаете? Выравнивание фронта, ну и вытекающие отсюда последствия. Но я думаю, архивы староста захватил. Как вы полагаете, — Кроликов заглянул в справку, — э-э, Степан Григорьевич? Ведь должен сохранить, а?
— Безусловно, должен, — убежденно сказал Островерхов, а у самого противно кольнуло сердце, и холодок прошмыгнул по спине.
— Да-да. Вы правы. Ах, как вы правы! Судьбы людские…
Кроликов вдруг смял улыбку, резко поднялся со стула, перегнулся через стол, сунул к самым глазам Островерхова какую-то бумажку.
— А это что? Что за люди? Кто давал? Ты?
Степан Григорьевич удивленно посмотрел на Кроликова, не спеша взял у него бумажку, вслух прочитал:
«Справка
Выдана члену общины поселка Мефодиевки гр. Наместниковой Грании Георгиевне в том, что она состоит в общине с членами своей семьи в количестве двух человек и имеет земельный надел на территории железной дороги (в кругу) и обрабатывает членами семьи.
Староста Мефодиевской общины».
— Ну, и что? Все верно, — поднял глаза Островерхов.
— Верно? А это? — Кроликов швырнул вторую бумажку. — Читай!
— Читаю, — спокойно ответил Островерхое.
«Справка
Выдана настоящая гражданке Наместниковой Грании в том, что она болеет туберкулезом легких. Работать на тяжелой физической работе не может.
Освобождена с 25/4 по 10/5-43 г.
25/4-43 г. Врач…»
— Опять же все верно. И печать Красного Креста есть. Но я-то здесь при чем?
— Ах, ты при чем? — Кроликов уже орал. — Ни при чем? Тогда вот это читай!
Степану Григорьевичу все труднее становилось сохранять спокойствие. Но он опять сдержал себя, прочитал:
«Справка
Дана Наместниковой Ларисе, рождения 1941 года, в том, что она ранена осколком в правую ногу. Требует беспрерывного ухода на дому, так как в больнице мест нет. От всякого передвижения должна быть освобождена.
4/4-43 г. Врач…»
— Что, и тут все правильно? Отвечай!
Островерхое встал.
— Я не понимаю ваших претензий ко мне. Я отказываюсь отвечать, если вы будете вести беседу в таком тоне!
— Это не беседа, большевистский подпевала. Это допрос! Понял? Официальный допрос! Кто давал справку Наместниковой, что она член общины?
— Я давал.
— Признаешь?
— Признаю.
— На каком основании выдана справка?
— На основании решения о приеме в общину семьи Наместниковых.
— Семьи? А кто в этой семье? Чахоточная мать и двое малолетних детей, из коих одно ранено и нуждается в уходе? А кто же обрабатывает землю? Ты кого зачисляешь в общину? Это фальшивка! Здесь подпись подделана. Это не староста расписался. Кто? Ты подделал?
— Я, — спокойно сказал Степан Григорьевич.
— А? — опешил Кроликов. — Ты? А, это… как его, ты зачем?.. Ты, я спрашиваю, зачем мне это сказал?
— Так вы же спрашиваете, я и отвечаю.
— А зачем же ты подделал подпись?
— Да не было как раз Чеха. За семенами ездил. А тут самое землю делили. Просит женщина. Ну, и выдал. Думал, временно. Вернется Чех — выдам постоянную справку. Да как-то забыл, завертелся в делах. Вот и получилось…
— Какого ж ты черта мне сразу не сказал, — обмяк Кроликов. — Сколько на тебя времени истратил, нервов. И все вхолостую.
— Так если бы вы поспокойнее спрашивали, я бы вам сразу и сказал.
— Поспокойнее! Ты меня не учи, как с кем разговаривать! Сам знаю, — опять было вскипел Кроликов и тут же остыл. — Тут будешь спокойнее. Вот хотя бы с этими медицинскими справками. Ведь фикса это, фальшь. Сразу видно. А поди, разберись… Но я доберусь до этого «врача»! — шеф погрозил кому-то кулаком. — И ты у меня смотри, Островерхов. Попадется еще подделка — пеняй на себя. Понял? Иди.
Островерхов молча направился к выходу. У самой двери его окликнул Кроликов:
— Ты сколько берешь за справку?
— Что? — не понял Островерхов.
— Ладно, не прикидывайся. По свободе сам разберусь. Давай, давай, иди!
Только отойдя на квартал от полицейского управления, Островерхов глубоко и облегченно вздохнул, грустно улыбнулся и зашагал своей обычной скорой, деловой походкой.
„Кошки-мышки»
После ухода Островерхова шеф полиции снова забегал по кабинету. «Что-то здесь не так, — думал он. — Или он берет взятки за каждую справку, — тогда надо проверить, что он на этом деле имеет, и кое-чем воспользоваться. А вот если тут что-то похлеще взяток… Как быть? Ни черта ведь не проверишь, кому он уже выдал такие документы. Надо все справки объявлять незаконными и распускать общину. Но тогда Райх голову оторвет. Черт знает, что делать! Эта Наместникова… там все на правду похоже. Только подпись подделана. Так он сам признался. Забрать его да отдать Саркисову на «обработку»? А вдруг окажется, что он взяточник — опять я в дураках. А если за ним партизаны — только спугнем и опять след потеряем. Нужны улики, факты, хоть какая-нибудь зацепка. Пожалуй, придется засылать агента».
Придя к такому выводу, Кроликов распорядился вызвать «пятого». Вскоре тот появился в кабинете. Кроликов, прежде всего, обратил внимание на его внешность.
— Что это ты, голубчик, располнел так? Не много ли валяешься на перинах, а?
— Что вы, что вы! — возразил агент. — На службе, можно сказать, ни дня, ни ночи не ведаю! До сна ли мне, Анатолий Григорьевич? Никак нельзя!
— Господь бог всех один милует, а мы, извиняюсь, человеки, и поставлены, чтобы карать, а не миловать, голубчик. Докладывай, — без всякого перехода грубо потребовал Кроликов.
Вытянувшись по стойке «смирно», «пятый» зачастил:
— Так что мною лично установлено: некто Авдеев часто отлучается из города и, осмелюсь доложить, без видимой причины. Потому никаких продуктов по возвращении не приносит. Однако многие дома посещает и подолгу в оных пребывает. Три дома мною лично установлены…
— Где? Кто? — неожиданно громко воскликнул Кроликов.
— Не понял
— Где дома, спрашиваю? Фамилии жильцов. Ну!
— Не извольте беспокоиться. Все на заметочке. Вот, — агент порылся в кармане, достал, любовно разгладил на толстом колене тетрадный лист бумаги и, взяв за два уголка, подал его шефу. Прочитав написанное на листке, Кроликов потребовал:
— Дальше!
— С Авдеевым познакомился лично. Заходили на одну квартиру самогончик пили. Авдеев пьет. Преизрядно.
— Да не тяни!
— Я к тому, что на этот крючок охотно клюет. А разговоры ведет глупые. Но, видать, Советов ждет не дождется. Я, говорит, по станицам хожу, кое-какой товарец сбываю, говорит. Однако, осмелюсь доложить, врет. Да. И, говорит, слышу, мол: народ гневается, к новому порядку неудовольствие, мол, высказывает. А красные-де вот-вот придут. Потому что, говорит, жмут здорово…
— Где? — прервал Кроликов.
— Да по всему фронту, говорит.
— Идиот! Я спрашиваю: где Авдеев? Квартира!
— Не извольте гневаться, Анатолий Григорьевич, — «пятый» вытер платком лоб, — обвел он меня маленько.
— Что?!
— Так что проводил я его пьяненького. Куда, спрашиваю, тебя доставить, браток? А он пьяный-пьяный, а сам смеется. Ишь, говорит, так сразу тебе все и показать? Нет, говорит, я, говорит, закон конспирации знаю. Хоть ты, говорит, и наш человек — это, стало быть, я, хе-хе, — ага, хоть ты, значит, и наш человек, а присмотреться к тебе надо. Может, говорит, ты в полиции служишь. У меня, говорит, в полиции тоже есть свой человек…
— Кто этот человек? Узнал?
— Никак нет.
— Лопух. Беги немедленно туда, где простился с Авдеевым. Ищи, вынюхивай. Действуй. Найди и излови Авдеева… Мы из него жилы вытянем. Не приведешь своего Авдеева — тебя отдам Саркисову.
Когда «агент-пять» ушел, шеф пригласил к себе Сперанского. Но тот пришел не один, а вместе с переводчиком полицейского управления Крамером. Кроликов заметил, что в последнее время Сперанский и Крамер стали неразлучными. «Спелись, шакалы, — зло подумал он. — Мое сообщение вас обрадует. Думаете, меня одного повесят? Дудки! Я и вас, подонки, поволоку на перекладину. Поволоку!»
— По сообщению моего личного агента, — начал он вслух, — в аппарат полиции пробрался большевистский шпион. — Он посмотрел на подчиненных. Те не проявили никакого интереса к сообщению.
— Вы понимаете, что это такое? — возвысил он голос.
— Да, это интересно, — равнодушно протянул Сперанский. А Крамер только хмыкнул.
— Это настолько интересно, что скоро нам придется болтаться на перекладине. И, наконец, еще одна загадка: как на моей двери появляются вот эти бумаги. — Кроликов подал Сперанскому одну из листовок. — Эта была приклеена сегодня: Саркисов ее только что сорвал. Чем все это объяснить?
Действительно, загадок было много. Как развязать эти узелки?
Первый заговорил Крамер:
— Я полагаю, господа, — сказал он, — надо проверить личность выдавшего себя за добровольного осведомителя.
— Но позвольте, — возмутился Кроликов. — Этот, как вы сказали, выдавший себя за осведомителя — мой личный агент! Я сам проверял.
— А, кроме вас, кто его проверял? — спросил Крамер. — Ведь за ним надо было наблюдать нашим сотрудникам, прежде чем доверять.
— Я сам проверял! — ударился в амбицию шеф. — Это бывший поп. Расстрига. За хищение баранов в колхозе был посажен в тюрьму. Германские солдаты освободили его из заключения. Дали возможность устроиться в жизни, как ему хочется. Так что…
— Так что это еще ничего не доказывает, — перебил Сперанский. — Я полностью поддерживаю мнение Даниила Августовича.
Кроликов растерялся. «Какие канальи, — подумал он. — Каждый дрожит за свою шкуру и старается сделать как можно больше гадостей мне». Он начинал понимать, что Сперанский и Крамер его шантажируют, пытаются бросить тень на его безупречную перед немцами репутацию.
— Господа, что же это получается? — с тревогой спросил Кроликов, — прошлый раз вы настояли на аресте моего личного агента. Теперь опять…
— Я не настаиваю на аресте, — возразил. Крамер. — Я предлагаю только внимательно присмотреться к нему, тщательно проверить. Проверить! Понимаете?
— Ну, это другое дело, — облегченно сказал Кроликов, хотя и этот оборот дела не особенно устраивал его. — Ну, а как же с листовкой?
— Это предоставьте нам, — Сперанский забрал листовку и встал. — Не сомневайтесь, мы разберемся.
— Ну, желаю удачи, господа! — облегченно напутствовал Кроликов своих подчиненных.
Сперанский и Крамер совещались на ходу. Они понимали друг друга с полуслова.
— «Попа» придется на часок поручить Саркисову.
— Но это вряд ли что-либо даст.
— Согласен. Но прощупать надо.
— Однако листовка — не его рук дело.
— Тоже согласен. А зачем вы взяли листовку и пообещали разобраться? Пусть бы сам расследовал.
— Нельзя. Он мог бы пронюхать о нашей системе наблюдения за ним.
— Я полагаю, пора доложить коменданту.
— Как прикажете. Но мне думается — еще не время. Господин Райх накажет и опять его оставит шефом. А его надо убрать. Совсем убрать. И тут его личные агенты сослужат нам добрую службу.
— Хорошо. Я еще раз соглашаюсь с вами, — подумав, сказал Крамер. — Я еще раз подожду. Но не больше. Следующий раз должен быть последний.
— Слушаюсь, — по-военному щелкнул каблуками Сперанский, кивнул головой, сверкнув пробором, и нырнул в свой кабинет. Крамер вызвал Саркисова. Как только тот появился в комнате, Крамер полушепотом спросил:
— Этого… господина, что был у шефа, заметил?
— Засек, — буркнул Саркисов и облизал губы.
— Если еще раз где-нибудь увидишь, возьми себе, поговори…
— Будет исполнено…
— Но перед разговором… доложишь мне. Буду сам присутствовать. Понял?
— Понял. Будет исполнено.
Примерно такой же разговор состоялся у Сперанского со своим секретным агентом.
— Возможно, шпик шефа и напал на верный след, — говорил Сперанский. — Этот Авдеев мне где-то встречался. А может быть, и не этот. Один черт. Твоя задача проследить за обоими. Проследить, слышишь? Обо всем докладывать только мне. Что бы ни случилось, только мне.
— Слушаюсь, — шпик робко переступил с ноги на ногу.
Начальник политического сыска долго и старательно давил окурок сигареты в пепельнице, пока не растаяла последняя струйка дыма. Потом, не поднимая головы, продолжил:
— Конечно, для начала надо было тебя изрядно поколотить, чтобы ты мог потом говорить партизанам: «Пострадал от полиции». Такую обработку может сделать Саркисов.
Собеседник зябко съежился. Сперанский краем глаза заметил это движение, криво усмехнулся:
— Не бойся. Я тебе доверяю и полагаюсь на твой ум. Проверку тебе устраивать не буду.
Сперанский встал, вышел из-за стола, подошел к агенту вплотную и, наклонившись к уху, сказал:
— Не забудь — обоих тебе поручаю — и «попа», и Авдеева, Могут и за тобой следить: заруби себе на носу.
— Понял. Не забуду…
— Ну, иди.
Сперанский не ошибся, предупреждая своего агента, что за ним следят. Большинство секретных сотрудников полиции находилось под бдительным надзором разведчиков. Большинство. В том числе и агент, получивший столь энергичный приказ от Сперанского следить одновременно и за агентом номер пять, и за названным им Авдеевым.
Его взяли недалеко от запретной зоны, рот заткнули кляпом, глаза завязали и быстренько уволокли в развалины. Доставили на конспиративную квартиру, поставили в угол, развязали глаза, выдернули кляп. Свет плошки показался пленнику ослепительным, и, лишь привыкнув к нему, агент увидел в полутьме противоположного угла комнаты фигуру коренастого усатого человека. Плошка, пламя которой колебалось у самого лица агента, мешала ему хорошо разглядеть незнакомца. Профессиональная привычка заставила его, тем не менее, сразу же определить рост — примерно метр шестьдесят, метр семьдесят, волосы острижены коротко, виски седые. Нос широкий, короткий, подбородок бритый, с ямочкой. Губы тонкие, насмешливые. Брови густые, низко нависшие над глазами. Плечи широкие, крутые — наверное, недюжинной силы человек. Ноги короткие, крепкие, обуты в кирзовые сапоги. Руки заложил за спину. Что еще? От бровей вверх острым клином рассекает лоб глубокая вертикальная морщина. Схватив все эти детали, шпик вздохнул, как бы говоря: ну, главное сделано. Потом попытался изучить своих охранников.
Но ему помешал суровый голос человека с усами.
— Осмотрелся? Тогда начнем знакомиться.
— Так точно, господин начальник, — агент знал, что в гестапо практикуются такие провокационные проверки, когда агента хватают, доставляют неизвестно куда, и переодетые в советскую форму жандармы «допрашивают» захваченного. На всякий случай он не назвал начальника товарищем. Черт его знает, кто они такие, эти люди?
— Ишь ты, — криво усмехнулся начальник, — как у вас здорово это получается. Прямо-таки вышколенный царский служака, образцовый нижний чин. Фамилия?
— Коваль, ваш бродь!
— Хм. Мастеровая фамилия. Ну, а настоящая?
— Кузьма Федорович Коваль, ваш бродь.
— Это я уже слышал. Называйте настоящую фамилию.
— То есть, как на духу, господин начальник! Коваль. А больше и не знаю, чего вы хотите.
— Товарищ Николай, напомните Ковалю его фамилию.
В полутьме комнаты кто-то зашевелился, и ломающийся юношеский басок деловито сообщил:
— Рындин Андрей Власович, 1890 года рождения, бывший агент царской охранки, затем сотрудник деникинской контрразведки в Туапсе и Новороссийске. После гражданской войны под фамилией Лыкова Петра Прокофьевича работал в колхозе под Крымской…
«Так-так, — подтверждал про себя Коваль. — Все верно. Все это я в автобиографии писал в полиции. Значит, проверочка. Шалите, господа! Не на того напали!»
— Был активным саботажником в годы коллективизации.
«Чего-чего? Что это они? Этого я не писал… — лихорадочно соображал Коваль. — Неужели сами раскопали?»
— В 1932 году за хищение зерна был осужден…
— Позвольте, — не сдержался Коваль, — тут ошибка. Не за хищение зерна, а за антисоветскую агитацию и подрыв колхоза…
— Не перебивайте. Надо было самому сразу рассказать. Продолжайте, товарищ Николай.
— В 1937 году, после амнистии, работал почтальоном, ограбил почту и был осужден…
— Хватит, начальник! — захрипел Коваль-Рындин. — Ты мне липу не пришивай. Я — политический. И нечего мне уголовщину клеить.
— Тогда рассказывайте сами.
— А чего рассказывать? Там все написано.
— Где — там?
— Ну где? В моем деле! Вы ж по нем все читаете. Только насчет коллективизации напутали.
— Вы за кого нас принимаете? — вдруг весело спросил начальник.
— Не надо, господин начальник, — пренебрежительно бросил агент. — Не надо. Я же все понимаю и не клюну на розыгрыш. Меня не надо проверять. Это детская игра по сравнению с тем, что я прошел на службе царю и в контрразведке генерала Деникина. Детская забава, смею вам доложить. Не тратьте время, господа.
Коваль-Рындин развязно шагнул к столу, взялся за спинку стоявшего там стула и попытался сесть. И вдруг почувствовал, как ему под ребра с обеих сторон больно и жестко уперлись стволы автоматов. Один из конвойных тихо, но внятно скомандовал: «На место, быстро!» Коваль испуганно отпрянул в угол, забегал глазами по комнате.
— Да вы что? Ну, побаловались — и хватит…
— Вот именно: побаловались — и хватит. Рассказывайте, какое сегодня получили задание? О чем беседовали с начальником политического сыска? Зачем посещали камеру предварительного следствия? Кого там видели? Что вам сообщил Саркисов? Все-все рассказывайте. Вы находитесь в штабе подполья. Вас судит революционный трибунал. Вы понесете наказание как изменник Родины. Ясно? А теперь отвечайте и не валяйте дурака! Итак, задание Сперанского?..
— Дайте попить, — угрюмо попросил Коваль.
Ему поднесли кружку с водой, и он жадно, стуча зубами, пил и пил. Затем вытерся рукавом.
— Один черт конец, — буркнул он. — Пиши, начальник. Фамилию знаешь. Служу агентом в полиции. Сегодня получил задание от начальника политического сыска следить за агентом номер пять по кличке «поп» и неким Авдеевым, на которого донес «поп», что он партизан и знает большевистского агента в полиции. Вот и все.
— Кто такой «поп»? Как он выглядит? — быстро спросил усатый.
— А черт его знает, кто он такой. Агент номер пять. А выглядит… Выглядит шикарно: его Саркисов сделал как картинку. Морда разбита, глаза запухли. Седой. Лет под шестьдесят. Толстый. На днях должен выйти на волю, зайдет в «кабаре».
— А почему он был у Саркисова?
— Ну, обычное дело, — криво усмехнулся Коваль. — Проверочка, начальник…
— Так. А кто такой Авдеев?
— А это уж вам лучше знать. «Поп» донес, что часто тот Авдеев отлучается из города, на многие квартиры заходит. Пили они вместе. Так Авдеев будто бы хвастал, что у него есть свой человек в полиции. Теперь вижу: правду сказал.
— Портрет Авдеева… — потребовал усатый.
— Ничего примечательного неизвестно. «Поп» должен с ним встретиться на днях. Тогда и я с ним должен был познакомиться…
— Нет, знакомиться теперь будем мы сами… Кого еще из агентов знаете?
— Никого. У нас это не положено. «Попа» мне показали, чтобы следить за ним. Ненадежный. А других не знаю.
— Кого из советских людей уже выдал?
— Кого выдал, тех уже нет. Исповедоваться не желаю.
— Хорошо. Товарищ Николай, читайте протокол следствия.
Тот же юношеский ломающийся басок начал читать протокол, в котором перечислялись злодеяния предателя Родины, назывались имена людей, погибших по его доносу. Коваль-Рындин слушал безучастно.
…Приговор привели в исполнение.
Зина возобновила свои визиты в лазарет. Однажды часовой, рыжий немец-верзила, попытался обнять ее, Зина сунула ему под нос крепко сжатый кулачок. А тот, чтобы не уронить свой престиж, сердито и строго, помахал коричневым прокуренным пальцем перед ее лицом.
Наталья Архиповна так и сделала. Сучков, выслушав женщину, с любопытством посмотрел на нее и согласно кивнул.
— Крепись, сынок, поправляйся, — Наталья Архиповна понизила голос. — А пирожки хорошие. Ты знаешь, что бывают пельмени или вареники счастливые. Так их называют.
Сучков сидел на койке и перебирал возможности проверить содержимое пирожков. При находящихся в палате раненых он остерегался потрошить пирожки. Сучков надел на ноги деревянные колодки, которые служили здесь «комнатными туфлями», незаметно сунул пирожки за пазуху и вышел в коридор. Дежурный немец отделился от стенки и шагнул навстречу Сучкову. Тот показал на дверь туалета.
И сразу в палате стало шумно, как в кубрике. Говорили все разом, наперебой. Смеясь, подходили к Сучкову, брали «свою порцию» и тут же отправляли ее в рот.
Передачи стали регулярными, и теперь вся палата называла Наталью Архиповну матерью-кормили- цей. Встречали и провожали ее с веселыми шутками и тут же принимались делить принесенную еду. Наблюдательный старшина второй статьи, которого в палате все именовали боцманом, вскоре заметил, что приношения матери-кормилицы всегда связаны с приходом рыженькой девушки, иногда болтавшей с часовыми у крыльца. Боцман сообщил «команде» о своих выводах, и с тех пор для наблюдения за «рыжим ангелом» была установлена вахта. Раненые несли ее охотно: был определенный смысл смотреть в зарешеченное окно. Правда, мнения разделились. И лишь Сучков помалкивал. Наталья Архиповна успела шепнуть ему в перевязочной, что вся затея с передачами исходит от некоей Зины, выдавшей себя за ее племянницу. Поэтому, когда выпадало ему нести вахту, он о приходе девушки просто объявлял:
Раненые посмеивались над воркотней старухи и порядок в палате поддерживали. Тем не менее, Наталья Архиповна каждый день являлась к ним после обеда. Даже рыжий верзила эсэсовец перестал обращать на нее внимание, только слегка косил желтые глаза в ее сторону, когда она, тяжело переставляя ноги, двигалась к своим подопечным. Он знал, что за этим последует: безобидно поругиваясь и гремя костылями, в коридор выползет вся палата. Но это был неопасный выход: они усаживались на полу вдоль стены и тихо переговаривались. Все это на виду, и любого из этих русских эсэсовец на месте пристрелил бы при малейшей попытке сделать недозволенное.
…И сегодня старуха появилась не одна: рядом с ней шла молоденькая стройная девушка. В руках у нее было ведро с водой и швабра. Дежурный немец уже привык к тому, что девушка помогает старухе в уборке. Он шагнул в сторону и улыбнулся. Старуха и Зина вошли в палату. Дверь осталась открытой. Немец внимательно наблюдал за действиями женщин. Те быстро убирали… Проходя мимо Сучкова, Зина шепнула:
— Ком.
— Помогите мне перетряхнуть их в вестибюле, — обратилась она к Сучкову. — А вам надо побыть в коридоре, пока идет уборка, — сказала она раненым.
Сучков взял одеяла и двинулся за девушкой, неуверенно нащупывая ногами путь, закрытый горой одеял, которые он нес впереди себя.
Зина поставила посреди коридора ведерко с веником, показала немцу знаками, что она собирается делать с одеялами, и пошла с Сучковым к выходу, но за поворотом свернула в палату Натальи Архиповны. «Тетя» показала ему на узел, принесенный Зиной. Он повернулся к Зине.
— Вам надо переодеться, — сказала она лейтенанту.
— Торопитесь… тетя в коридоре отвлечет немца.
Сучков быстро переоделся в женское платье, хмыкнул, повязывая косынку, окликнул Зину, стоявшую к нему спиной:
— Окиньте критическим взглядом…
Зина быстро обернулась к нему, отступила на шаг, склонив голову, внимательно осмотрела наряд.
— Сойдет, — решила она. — Теперь слушайте. Смело идите мимо часового. По выходе сверните направо. На углу из разрушенного дома к вам выйдет паренек в сером осеннем пальто, на левой руке — черная повязка. Спросит: «Вы не боитесь одна ходить до городу?»
Ответите: «А нас двое. Скоро подруга подойдет». Тогда он поведет вас дальше. Остальное вам объяснят на месте. Меня не ждите.
Сучков хотел, было, поблагодарить девушку, но та перебила его:
— Не медлите! Каждая секунда дорога.
Сучков, стараясь делать не очень широкие шаги, заспешил к выходу. Зина видела в окно, как он сбежал со ступенек, как прошел мимо часового и скрылся за воротами. Тогда она пошла к раненым. Они сидели вдоль стены, весело перекликались с «матерью-кормилицей». Девушка подошла к. одному из раненых, спросила:
— Это вас называют боцманом?
— Допустим, рыженькая, меня. А что?
— Вы мне поможете?
— Вохин?
— Арбайт, — улыбнулась Зина.
— Можно… можно… — буркнул немец.
Забирая одеяла, боцман шепотом спросил Зину:
Свернув за угол, она на носках побежала к выходу. На ходу сорвала фартук, швырнула его в подвернувшуюся урну, выскочила на крыльцо и, приняв независимый вид, подошла к часовому, потянула за платок, в который были завернуты продукты. Немец удивленно глянул на нее. Зина ничего не сообразила от растерянности и только сказала, улыбаясь:
Часовой тоже улыбнулся и сказал:
— Гут. Карош!
— Еще принесу, — ответила Зина и, взяв платок, сбежала с крыльца.Разговор начистоту
— Я, конечно, только связной. Мне неизвестны все планы штаба. Но я чувствую: готовится наступление наших войск. И мы должны поднять в тылу восстание. Я сам его организую, дайте мне группу людей, которых вы намерены переправить к партизанам. Мы отсиживаемся в чуланах, носим какие-то сведения партизанам. А где же боевые действия?
— Не дело он предлагает, — отозвался Юнашев. — Авантюрой попахивает.
Островерхое промолчал. Молчали и другие подпольщики.
— Ну, вот видите? — воспользовавшись минутной заминкой, Свиркунов приободрился. — Я и предлагаю: укрытых у нас людей не выводить из города, а вооружить и с их помощью начать настоящую войну в тылу врага. А то, понимаете, слишком уж мы заигрались в конспирацию. Даже друг другу вроде не доверяем, тени своей боимся.
— Ну как же, товарищ Степан? Вот мы, члены штаба, — я, правда, только связной, — так ведь и мы не знаем всех своих людей. К чему такая строгость? Ведь она может обернуться против нас: нетрудно нарваться на провокатора.
— Очень хорошо, Иван Николаевич, что ты сам заговорил об этом. — Островерхов старался показать, что он спокоен, но; дрогнувший голос выдал его волнение: — Я как раз и думал обсудить этот вопрос на заседании штаба. Но прежде о твоих предложениях. Считаю, что товарищи правы, когда возражают против непродуманных предложений. В условиях, когда подполье действует фактически на передовой линии вражеских войск, начинать открытую партизанскую войну — значит обрекать организацию на разгром. Нас сразу всех переловят и уничтожат. Вдумайтесь в слова: подполье на передовой. Здесь нужна бдительность, бдительность и строжайшая конспирация. Взвешивать надо каждый шаг, — чувствовалось, что Островерхову трудно говорить. Он с усилием выдавливал фразы. — Вчера нашими людьми схвачен и допрошен тайный агент полиции. Матерый бандит с солидным стажем. Из его показаний стало известно, что один из тайных осведомителей напал на след нашей организации. Напал случайно, использовав дешевый провокационный прием.
Свиркунов съежился, отшатнулся в тень за спину Юнашева.
— А ты не прячься за чужую спину, Свиркунов, — выкрикнул Карпов и выхватил из кармана пистолет.
— Остановись, Сергей, сядь, — приказал Островерхов Карпову. И когда тот нехотя сел, продолжал: — Сначала надо разобраться. Да, да, разобраться, говорю, надо.
— Я не выдавал, Степан Григорьевич! — захлебываясь и торопясь, забормотал Свиркунов. — Это провокация. Я никого не выдавал. Наоборот, я хотел проверить этого типа и намекнул, что, мол, имею связь с полицией.
— Ну, вот и смотри. Любуйся. Испытатель! — Островерхов встал, зашагал по комнате.
— Поверьте мне, товарищи, ничего не было, — быстро заговорил Свиркунов. — Ничего я такого не сказал! Я ведь в своем уме…
— Судить его надо нашим судом, — потребовал Карпов.
— Не торопись, Сергей. Разберемся… — Островерхов задумался. — Вроде конспирацию Свиркунов понимает. Он первый установил связь с партизанами. Смело ходил на рискованные дела.
— А что же ему, орден? — выкрикнул Карпов.
— Степан Григорьевич, — поднялся Юнашев.
— Подождите, товарищи, — остановил их Островерхов. — Тут и наша вина есть. Да подождите же! Я несколько раз замечал, что Свиркунов навеселе, но не придал этому значения…
— Нравоучительные беседы проводить с ним, что ли?
— Да подожди ты, Карпов. Не кипятись. Конечно, не то и не другое. Но воспитывать людей мы обязаны. Обязательно воспитывать! К условиям, в которых мы живем сейчас, приспособиться не так просто. Тут законы свои, и законы суровые… Беспощадные… Советскому человеку тут приходится заново учиться всему: и ходить, и говорить, и думать, и оценивать поступки свои и чужие. Все заново. Не всякий осилит сам эту науку. Надо помогать людям, учить…
Островерхов замолчал. Юнашев медленно опустился на табуретку, Карпов нервно комкал в руках черную пилотку. Свиркунов выжидающе смотрел на Островерхова.
— Свиркунов сделал опрометчивый шаг. Такое легкомыслие непростительно. Я думаю, так решим, товарищи. Свиркунова от руководства группою партизанских связных отстранить и отправить к партизанам с подробной характеристикой и объяснением его поступка. Пусть побудет там, почувствует дисциплину, научится воевать и проявит себя в бою. Тогда посмотрим. А пока придется доверить ему одну операцию. На днях его собутыльник придет к нему на встречу. Нам надо взять этого мерзавца. Без Свиркунова мы его не опознаем. А тот тип, как видно, очень опасен. Так что давай, Свиркунов, докажи свою непричастность к выдаче тайны. И помоги обезвредить провокатора.
— А если меня гестаповцы… того… схватят, — у Свиркунова дрожал голос, на лбу выступил пот.
— Вроде трусости за тобой не замечалось, — сказал Островерхов. — Возьми себя в руки.
…Разошлись по одному. У каждого остался на душе неприятный осадок от разговора со Свиркуновым.
Явки пришлось сменить. Несколько подпольщиков, лично знакомых со Свиркуновым, переменили клички и квартиры. Руководство связными с партизанским отрядом Островерхов взял на себя. Часть людей, в том числе тех, чьи квартиры по доносу «попа» стали известны полиции, пришлось отправить в партизанский отряд.
Собирался в отряд и Свиркунов. Он должен был уйти с большой группой скрывавшихся советских бойцов. Поход почему-то откладывали со дня на день. Свиркунов не знал причин отсрочки, нервничал. Появляться на улице Островерхов ему запретил, и он ничего не знал о действиях подпольщиков. Он понимал — ему не доверяли. Это злило его. Он боялся, что нагрянут немцы. Боялся и ненавидел Карпова: а вдруг этот бешеный лейтенант ослушается Островерхова и явится сюда, чтобы выполнить свою угрозу. Ему казалось, что его несправедливо обидели. Он вспоминал оскорбительные слова, брошенные ему в лицо на заседании штаба, и закипал глухой ненавистью. Прошло десять томительных дней. Свиркунов изнемогал.
Дерзать
Подполье тем временем жило своей напряженной и деятельной жизнью. Сучков, несмотря на слабость, той же ночью в сопровождении связной ушел к партизанам. Об отправке Сучкова Степан заранее договорился с Егоровым. Тот в одной из записок, которую принесла из партизанского отряда связная Растригина, сообщал: «Старшего лейтенанта можем принять в любое время». Перед уходом Сучков сообщил фамилии товарищей по палате и кое-кого из пленных краснофлотцев из других палат.
После побега Сучкова из госпиталя Сергей Карпов через Надежду Крюкову предупредил, чтобы Зина немедленно уходила в лес. В три часа ночи она ушла из города, а в 5 часов утра жандармы окружили ее дом, но ничего подозрительного не нашли. Соседи сказали, что Зина ушла в станицы за продуктами. Гестаповцы ворвались в лазарет, избили там Наталью Архиповну, боцмана и еще двух моряков. Но так и не смогли узнать тайну исчезновения Сучкова. «Вот отправим вас в Темрюк в тюрьму и вылечим там всех», — кричали они.
Надо было спасать моряков.
План спасения моряков детально разработал Степан Григорьевич. Аза на пишущей машинке с немецким шрифтом, тщательно подбирая чужие слова, отпечатала приказ Райха начальнику госпиталя о выдаче группы раненых военнопленных начальнику конвоя Отто Шмидту для препровождения их в спецлагерь на Тамани. В приказе были перечислены фамилии, названные Сучковым. Начальнику конвоя, которым Островерхов назначил Григория Сечиокно, было выдано также предписание на немецком языке об отправке пленных на Тамань. Оба документа были тщательно вычитаны подпольщиками, знавшими немецкий язык, «подписаны» начальником гестапо северной части города Людвигом Гофманом, чью подпись мастерски подделал сам же Сечиокно, и скреплены печатями, изготовленными Виктором Слезаком.
В состав конвоя вошла группа Карпова — восемь человек. Накануне операции Степан Григорьевич собрал их на конспиративной квартире у Растригиных. Покашливая, он медленно расхаживал по комнатке и, словно думая вслух, говорил притихшим конвоирам:
— Расчет, товарищи, такой. Конечно, бегство Сучкова насторожило немцев. Ни одно гражданское лицо в госпиталь не допускается. Об этом доносят и наши разведчики. Это одна сторона ситуации. С другой стороны, немцы уверены, что второй раз мы туда не сунемся, тем более, что после побега Сучкова прошла всего неделя. Такой дерзости они не ожидают. Кроме того, нами получены сведения, что в гестапо был разговор о переводе раненых в лагерь для военнопленных.
В комнате возник сдержанный шумок. Все стали обсуждать предстоящую операцию. Островерхов перебил:
— Только не зарываться, товарищи. Держитесь смело. Раненым не подавайте никакого намека, что вы свои. Обращение должно быть грубое, враждебное. До самого сборного пункта держите оружие наизготовку. Но и в брани сдерживайтесь, чтобы не спровоцировать раненых. Вы сами понимаете, с каким настроением они будут идти, не зная, куда и зачем… Больше отмалчивайтесь.
— Да-а. Порученьице, — сокрушенно мотнул головой Петр Вдовиченко.
— Это не фискала ликвидировать, — добавил Арсентий Стаценко. — Тут актерами надо быть.
— Пожалуй, верно: актерами, — подтвердил Островерхов. — Но спектакль, товарищи, смертельно опасный… Не забывайте, что в критический момент вас поддержит группа прикрытия. Она будет поблизости и наготове. Ну вот, кажется, все. Желаю удачи, товарищи.
Было второе апреля. Но приход весны в Новороссийске еще не чувствовался. Дул порывистый холодный ветер. От него трудно было укрыться. Немец, несший вахту на крыльце госпитали, ежился и никак не мог согреться. Он поворачивался во все стороны, стараясь укрыться от яростного ветра, потом отошел в угол веранды и замотал голову грязным полотенцем, оставив одни глаза. Его одолевала дремота, и он не противился ей. Неожиданно из косой сетки дождя перед ним возник рослый фельдфебель в, форме полевой жандармерии, что-то прокричал сквозь грохот ветра и по-хозяйски открыл дверь в госпиталь. Часовой лениво подумал, что надо бы проверить документы у фельдфебеля, но, покосившись во двор, увидел группу мокрых съежившихся жандармов, успокоился: фельдфебель пришел с командой.
…Григорий Сечиокно стоял, вытянувшись, перед главным врачом госпиталя, пока тот, пристроив на носу пенсне, читал приказ, подписанный господином Гофманом.
— Так-так, — наконец оторвался он от бумаги и откинулся в кресле, с сожалением оглядывая стол, уставленный аппетитными, блюдами. Главврач только собрался пообедать и уже пропустил пару рюмочек водки, нагоняя аппетит, когда явился этот фельдфебель. И надо же, чтобы начальник госпиталя как раз в это время, отправился в комендатуру. Правда, главврач слышал, как шеф кричал кому-то по телефону, что ему надоело возиться с этими ранеными русскими, что он отказывается отвечать за них и что если они кому-то нужны, то пусть их заберут. Но… это же шеф! А впрочем, что тут рискованного? Приказ есть. Шеф только обрадуется.
— На Тамань?
— Так точно, господин главврач!
Сечиокно отвечал по-немецки четко заученными фразами. Его произношение не раз проверяла Аза.
Главврачу не терпелось приняться за жареного цыпленка с замысловатым гарниром. Он шумно глотнул слюну, приподнявшись, придвинул кресло к столу, уселся поплотнее и, уже не поднимая глаз на Сечиокно, махнул рукой:
— Хорошо. Идите. Я распоряжусь. Распишитесь в получении.
Начальник конвоя щелкнул каблуками, лихо повернулся кругом и вышел. Через четверть часа мрачный эсэсовец в халате санитара молча вытолкал из дверей всех раненых моряков, перечисленных в списке, сунул начальнику конвоя бумажку и авторучку и, получив его подпись, захлопнул дверь.
Раненые жались друг к другу, стискивая в середине своей группы самых слабых товарищей, у которых не хватало сил держаться на костылях. Все они подчинялись каким-то незаметным командам, исходящим от боцмана. Разбитый гестаповцами после побега Сучкова, с изуродованным лицом, боцман каким-то чудом сохранял энергию, и его твердый взгляд действовал на товарищей, как приказ. Моряки почти не разговаривали, только их глаза и лица светились такой ненавистью и презрением к жандармам-конвоирам, что Сечиокно чуть было не нарушил приказ Островерхова ни в коем случае не раскрывать себя. Он приказал раненым построиться, а конвойным — окружить пленников. Отойдя в сторону, скомандовал, перекрывая рев норд-оста:
— Шагом марш!
И процессия выползла за ворота госпиталя. Матросы шли, поддерживая друг друга, опираясь на костыли и плечи товарищей. Боцман, перекинувшись несколькими словами с черноволосым крепышом с перебинтованной головой и грудью, отстал и пристроился замыкающим.
Сечиокно шагал молча, изредка поглядывая на боцмана строгим взглядом. Шли пустынными переулками, петляя, обходя оживленные улицы. Время от времени начальник конвоя поторапливал:
— А ну, побыстрее. Не на прогулку вышли…
Боцман задиристо огрызался:
— А ты не торопи, холуй. Нам помирать не к спеху. Что, железный крест не терпится получить? Гляди, как бы деревянный не схлопотал раньше.
— Не разговаривать! — прикрикнул Григорий, а у самого ныло сердце.
Норд-ост толкал в бок, хлестал по лицам, норовил свалить на землю с трудом державшихся на ногах матросов. Но те шли и шли, сжав зубы, устремив куда-то вперед остановившиеся, полные муки глаза. Только скрипели и стучали костыли и шлепали по холодной мокрой мостовой босые посиневшие ноги.
Начало темнеть, когда колонна миновала последние дома городской окраины. Из придорожной будки выскочил дежурный контрольно-пропускного пункта, замотанный поверх шинели в серое одеяло пожилой немец. Сечиокно молча протянул ему предписание. Дежурный пробежал его глазами, повернулся к остановившейся колонне, пальцем пересчитал раненых, что-то буркнул, вернул Григорию бумажку и трусцой побежал в будку.
Группа свернула с шоссе и двинулась по ущелью куда-то в горы. Ветер здесь не так буйствовал, но по ущелью бежал мутный ручей, и босые ноги матросов ступали, как по битому стеклу, по острым мелким камешкам, устилавшим дно потока.
Раненые выдыхались. Силы покидали измученных людей. Тогда боцман откашлялся и запел глухим хриплым голосом:
Ей скажут, она зарыдает…
И след их вдали пропадает…
Раненые остановились. Боцман шагнул в середину сгрудившихся матросов, обнял за плечи вставших по бокам товарищей. И вслед за ним положили руки друг другу на плечи остальные пленники.
— Ребята! — закричал Григорий Сечиокно. — Свои мы.
Конвоиры стащили мокрые черные пилотки, стояли, выжидающе глядя на раненых. Ветер ревел где-то вверху, над ущельем, а здесь только лопотал дождь и негромко булькал ручей.
Боцман, словно возвращаясь из какого-то другого мира, недоумевающе посмотрел на конвоиров, потом на лежащие далеко в стороне автоматы и вдруг понял. Лицо его исказила судорожная гримаса, он шагнул навстречу Сечиокно и, охнув, обвис на руках подхвативших его товарищей. Низенький крепыш с перевязанной головой и забинтованной грудью, шедший все время впереди колонны, бессильно опустился прямо в ручей и беззвучно заплакал.Стеариновый шарик
Нила и Майя Семикины пришли к Азе. Когда они проходили мимо квартиры Бабкина, отчетливо услышали женский голос:
— Чего они ходят сюда? Неспроста, видимо? Может, кое с кем посоветоваться?
— Присмотреться бы не мешало, — поддержал мужской голос. Это говорил Бабкин.
Девушки поспешно юркнули в комнату. Аза обняла девушек, сказала:
— Хорошо, что пришли.
— Нам надо быть осторожными. Мы с Майей сейчас подслушали разговор соседей. Думают о чем-то с кем-то посоветоваться.
Борис погрозил в сторону соседской квартиры и, словно обращаясь к самому Бабкину, зло произнес:
— Ах ты ж, продажная тварь. Ну, погоди! Хоть батя и не велит, но хлопцы тебя дождутся как-нибудь в запретной зоне!
— Не горячись, — остановила его Аза. — Отец запретил проявлять самостоятельность.
— Да я так, к слову, — Борис посмотрел на девчонок, чему-то улыбнулся и вышел на улицу.
— Аза, милая, — говорила между тем Майя, прижимаясь к подруге. — Ох, как все это надоело. Были мы вчера в Верхнебаканской. Немцев — видимо-невидимо. Танки, самоходки, броневики. А пушек сколько! Маменька моя! Солдатни — тьма-тьмущая. Неужели задержатся здесь надолго?
— Нет, девочки, долго им тут не удержаться. Вчера наши достали в полиции приказ об эвакуации всего населения из города. Батя говорит, что это первый признак, что немцы готовятся драпать из Новороссийска. Бои идут в районе Крымской.
— Ой, хотя бы скорее, — с тоской воскликнула Майя.
— Судя по поведению нашего знакомого штабного офицера, немцы что-то затевают, — заметила Нила. — Дня через два, сказал он, мы ликвидируем десант. Бомбить, говорит, будем беспощадно. Упоминал Мысхако.
— Значит… Сегодня у нас четырнадцатое? Значит, числа шестнадцатого-семнадцатого? Мало у нас времени, а надо успеть.
— У меня тоже новость, — сказала Майя. Она бросилась к своему пальтишку, стала шарить под подкладкой. Вынув крохотный бумажный шарик, торопливо подала его Азе.
— Вот. Костя передал. Велел срочно Степану Григорьевичу доставить. Обязательно и срочно, говорит. Вот.
Аза принялась бережно разворачивать бумажку. Вглядевшись, с трудом разобрала, бисерные карандашные строчки: «Операция «Нептун» против десанта начнется утром 17 апреля. С моря — операция «Бокс».
Девушка тревожно глянула на подруг, словно ожидая ответа. Но те смотрели на нее спокойно и выжидающе.
— Девочки, я пойду. Надо срочно… Нет, лучше вы сейчас уходите, потом я.
— Что, беда? — тихо спросила Нила, неторопливо, но проворно одеваясь.
— Нет, нет! Вы не беспокойтесь, — спохватилась Аза. — Очень срочное дело. Ну, идите.
Девушки тихо вышли из дома. На улице Майя взяла сестру под руку, плотно к ней прижалась, и обе привычно в ногу заспешили домой. Они не услышали, как дочь Бабкина заявила:
— Ты как хочешь, а я сообщу, куда следует.
— Не торопись. Успеем.
— Я пойду.
— Тебе не все равно, из какого корыта жрать. Сытость не должна ум затуманивать. Выжидать надо.
— Прождешь, а потом твои сведения никому не будут нужны.
Увлеченные торгом, Бабкины не заметили, как тихо выскользнула из своей двери Аза, как остановилась на миг под их окном, с затаенным дыханием вслушиваясь в слова Катерины, и, осторожно ступая на носки, скрылась за углом.
Бабкина мучили сомнения. То он хотел прислуживать немцам, почувствовав их силу. Боялся делать гадости своим: а вдруг придет Красная Армия? Так он выжидал и гадал: на какую же сторону податься. И когда своенравная Катерина высказалась «сообщить куда следует» об Островерховых, Бабкин отговорил ее от этого.
— Мы люди темные, Катерина, — убеждал он дочку — Наше дело такое — не прогадать. Копейка копейкой, а голова не тыква. Не потерять бы.
— Значит, маршрут уяснил. Пароли запомнил. Кому докладывать, знаешь, — словно для себя говорил Островерхов. — Теперь запомни, что надо передать. Слушай и запоминай.
Худощавый, средних лет мужчина внимательно слушал.
— Значит, так. Первое. На юго-западной окраине города, в районе Станички и на запад в сторону Анапского шоссе большая концентрация немецких войск. Подтянуты две дивизии: четвертая горнострелковая и сто двадцать пятая пехотная.
Островерхов помолчал, давая возможность связному запомнить сказанное. Потом так же размеренно, словно диктуя, продолжал:
— Второе. В город подтянуты и расквартированы в южных кварталах свежие части, оснащенные артиллерией, минометами. Источник — наблюдения наших разведчиков. 10 апреля. Запомнил?
Он снова сделал паузу.
— Третье. Готовится операция «Нептун». Руководит ею генерал Ветцель. Начинается утром 17 апреля. С моря ее поддержит операция «Бокс». Больше никаких сведений об этих операциях у нас нет. Источник — донесение нашего разведчика, внедренного в команду обслуживания при штабе генерала Руоффа. 14 апреля.
— Четвертое. Недавно на юг переброшены немецкие авиационные части «Узет», «Зеленое сердце», «Мельдерес», базировавшиеся в Африке. Их задача — подавление и уничтожение русского десанта южнее Новороссийска. И пятое. В частях зачитан личный приказ Гитлера немедленно ликвидировать русский десант в районе южнее Новороссийска. 15 апреля. Все. Подумай и повтори.
Внимательно выслушав связного, иногда поправляя, иногда подсказывая, Островерхов подошел к нему вплотную. Связной поднялся со стула, выжидающе вытянулся перед руководителем.
— Гляди, Юрий, — сказал Степан Григорьевич, — сведения очень важные. Эти сведения я со связными послал в партизанский штаб Егорову. Но успеют ли они? На тебя тоже большая надежда. Поэтому каждый час, а может, и минуты дороги. Послезавтра семнадцатое, понимаешь?
Юрий молча кивнул.
— Надо пройти, Юра, — Островерхов положил руки на плечи связному, посмотрел в глаза, притянул к себе, поцеловал. Потом легонько оттолкнул, тихо напутствовал:
— Ну, в добрый час, Юра.
— До свидания, товарищ Степан, — связной натянул на голову промасленную кепку и решительно вышел из комнаты.
Из темноты у калитки его тихо окликнули:
— Пароль?
— Дровишек хотел поискать…
— Пойдем, у знакомых уголь есть.
Сопровождающий зашагал впереди. Юрий приноровился к его бесшумному размеренному шагу и нырнул в темень ночной городской улицы, стараясь не упустить из виду расплывчатый силуэт проводника.
Над городом вздрагивала и мерцала обычная фронтовая ночь. Размеренно и нечасто ухала дежурная немецкая батарея на берегу Цемесской бухты, и ее снаряды с шелестом неслись через бухту куда-то к Кабардинке. Изредка со стороны цемзаводов и Станички, словно треск раздираемой клеенки, доносились автоматные очереди. Самоуверенно, неторопливо татакали немецкие пулеметы. Беззвучно, как во сне, взлетали и вспыхивали осветительные ракеты — гитлеровцы боялись темноты.
Сопровождающий хорошо знал дорогу. Несколько раз он останавливался, поджидая Юрия и, молча прижавшись к земле, бесшумно полз впереди через какие-то завалы, баррикады, груды камня и глубокие рвы, пересекавшие дорогу. Порой Юрий отчетливо улавливал приглушенный немецкий говор, один раз почти рядом мелькнул красный огонек, и запахло сигаретным дымом. Потом донеслись негромкий металлический лязг и неторопливо удаляющиеся шаги.
Юрию начало казаться, что дороге не будет конца, что они идут уже целую ночь. На мгновение охватил страх: «Не успею до рассвета. А утром не пройти…» Он бессознательно ускорил шага и, неожиданно налетев на проводника, едва не вскрикнул. Тот предостерегающе прижал к его губам ладонь и молча потянул его вниз.
— Дальше пойдешь один, теперь уже рукой подать до своих, — шептал Юрию проводник. — Будь осторожен. Ползи вот через те проволочные заграждения.
Лежа на земле, Юрий перед самым носом различил косматую сетку проволочных заграждений и, вслушиваясь в ночные шорохи, осторожно пополз под проволоку. Ползти было трудно. «Еще, еще, — подбадривал себя Юрий, — тут метров пять-десять осталось. Только бы ракету не пустили… А, черт! За что-то зацепился!» Он нетерпеливо дернул ногой, пытаясь освободиться от того, что его держало, и… ослепительное красное пламя прыгнуло на него. Мелькнула мысль: напоролся на мину.
Передовая мгновенно ожила. Зашипели и захлопали ракеты, с обеих сторон сыпанул горох автоматных очередей, торопливо закашляли минометы. Но Юрий не слышал и не видел этой яростной свистопляски огня и грохота. Он не знал, сколько это продолжалось, не чувствовал, как кто-то осторожно тащил его по жесткой, пахнущей горелым металлом земле. Первое, что он увидел, была полосатая тельняшка и черная ленточка с золотым якорьком. Дикой радостью ударило в сердце: «Дошел! Свои!» И тут же захлестнула боль. Цепляясь за обрывки сознания, он прохрипел полосатой тельняшке:
— Семнадцатого… Утром… Немцы… Здесь. Три дивизии… «Нептун».
Ему казалось, что тельняшка то падает ему на лицо, то стремительно отскакивает назад и снова рябит перед самыми глазами… мешает вспомнить… Что? Что-то очень важное… Ага!
— «Мельдерес»… «Зеленое сердце»… Сердце… — Теперь он ясно увидел, что это его сердце мечется, бьется перед глазами. Оно стало стремительно расти, набухать и вдруг, не дав ему вздохнуть, бесшумно лопнуло!
Матрос еще минут пять сидел, склонившись к раненому, надеясь уловить чуть слышный шепот. Потом встал, снял бескозырку, коротко вздохнул.
— Все. Отчалил братишка. Срочно надо доложить капитан-лейтенанту.
Проводник строго глянул на Островерхова из-под нависших косматых бровей, недовольно крякнул, пробурчал:
— Конечно, рядом не лежал. Но по шороху проследил за ним до самого взрыва. А дальше… Ракета. Успел заметить облачко дыма… Ну, тут пришлось самому ноги уносить… — Он опять неодобрительно кашлянул и обиженно умолк.
— А как же сведения? — вслух рассуждал Островерхов. — Как же их доставить? Как?
И вдруг без всякого перехода спросил, остановившись перед собеседником:
— А если морем?
— Не пройти, — сразу откликнулся проводник, мучительно думавший о том же. — Не пройти. У берега заметят. И в море лодочка не выдержит.
Островерхов продолжал стоять, не сводя требовательных глаз с проводника.
— Но ведь надо, Николай Николаевич, — почти прошептал он. — Так надо, что… Может, от этого судьба десанта, судьба города зависит. Понимаешь?
В комнате стало тихо.
Проводник так свирепо затянулся дымом из самокрутки, что цигарка вспыхнула и с треском брызнула искрами.
— Одному нельзя, — выдохнул он вместе с клубом дыма.
— Конечно, не один, — сразу заговорил Степан Григорьевич. — Вдвоем. Вы старый рыбак, вам море не страшно. А с вами пойдет связной.
— Уговорил, — хмуро улыбнулся рыбак. — Давай связного. Готовь. А я займусь лодкой.
— Погодите, а где ж вы лодку возьмете? — забеспокоился Островерхов. — Не надо бы вам никуда ходить. У нас припрятана спасательная…
— Спасательная, — ухмыльнулся рыбак. — В такой шторм? Нет уж, пусть она сама спасается, твоя спасательная. А я найду. Да ты не тревожься, — добавил он, видя, что Островерхов нахмурился. — Я без шуток. К которому часу подготовить?
— Думаю, часам к десяти вечера, — подумав, ответил Степан Григорьевич. — Последний срок. Сегодня ведь шестнадцатое. Завтра «Нептун» сработает. А наши, может быть, ничего не знают об этом.
— Добро. В десять вечера жду у мыса Любви. Пароль тот же?
— Нет, для моря не годится. Давай что-нибудь рыбацкое.
— Тогда так, — подумав, предложил Николай Николаевич. — Пароль: «Ты что, тоже рыбак?» Отзыв: «Куда мне! Я и воды боюсь. Пришел так, на шторм поглядеть». Сойдет?
— Сойдет, Николай Николаевич. Ну, ни пуха, ни пера!
— Прощай, Степан Григорьевич.
Старый рыбак домовито прикрыл за собой дверь и гулко затопал через пустые комнаты. Когда затихли его шаги, Островерхов взглянул на часы. До наступления темноты оставалось часов пять. Успеем. Надо только предупредить Чеха, что ухожу. А то в последнее время что-то зачастили в общину «гости» из полиции…
Вскоре Островерхов уже шагал на окраину города, где все это время на конспиративной квартире томился под домашним арестом Свиркунов.
Мысль послать с донесением Свиркунова пришла ему еще в ту минуту, когда проводник, едва переступив порог, глухо сказал: «Беда, Степан Григорьевич. Не прошел Юрка». Потом он все больше укреплялся в своей мысли. Во-первых, на след Свиркунова напала полиция и в отряде ему оставаться нельзя. Во-вторых, Свиркунов здоровый, а дело предстоит нелегкое. Островерхов был почти убежден в своей правоте, принимая такое решение, хотя знал, что не все члены штаба охотно и сразу согласились бы с ним. Но не было времени собирать штаб, и он сам принял решение, отправившись к Свиркунову.
Осунувшийся, небритый, с лихорадочно блестящими глазами на побледневшем исхудалом лице, Свиркунов вызывал жалость.
Как-то неестественно улыбаясь, Свиркунов суетливо бегал по комнате, темной, прокуренной и затхлой. Островерхов, сделав вид, что его не интересует обстановка в комнате, заговорил спокойным деловым тоном:
— Я вот по какому делу к тебе, Иван Николаевич. Есть трудное задание. Очень важное… и рискованное.
«На смерть посылают. Или просто испытать хотят, — заметались мысли у Свиркунова. — Ну, что же, проверяйте, испытывайте. Погибну — будешь знать, каков он, Иван Свиркунов. Тогда пожалеете!» Но вслух он с поспешной готовностью проговорил:
— Как прикажете. Готов выполнить любое задание. А за доверие спасибо. Я…
— Погоди благодарить, — остановил его Степан Григорьевич. — Дело-то, прямо тебе скажу, со смертельным риском связано. Один уже погиб этой ночью, — тихо добавил он. — Погиб, а выполнить не смог. Замечательный был разведчик.
«Ну вот, — подумал Свиркунов. — Одного, значит, мало. А двоих — много. Потому и выбрали меня. Чем расстреливать, так лучше на убой послать. Это, конечно, Карпов предложил. Сам, небось, не пошел. И Юнашев не пошел. Знаю вас, герои. А меня… выходит, можно».
Внутренне распаляясь, Свиркунов даже не заметил, что не поинтересовался, кто же погиб. Ведь это мог быть Карпов или Юнашев.
Островерхов, увидя напряженную взволнованность Свиркунова, задумался… Посылать или не посылать? Иван бывал и смел и находчив. Есть грешки: неуравновешенный, вспыльчивый, эмоциональный. И порой — хвастун. По глупости чуть не провалил явки. За эту опрометчивость наказан. И наказание воспринял, как видно, правильно. После некоторого раздумья Островерхов сказал:
— Пойдете вдвоем. Напарник твой — верный человек, старый рыбак. И море знает, и законы дружбы. Не подведет. Да ты не суетись. Слушай внимательно и запоминай…
Заставив заучить донесение наизусть и подробно объяснив задание, Островерхов ушел, пообещав, что в начале десятого за Свиркуновым зайдет связной и проводит его к рыбаку.
Ах, если бы Островерхов передумал и отменил свое решение! Если бы он вернулся да проверил, чем занялся Свиркунов после его ухода! Если бы…
А Свиркуновым овладело какое-то странное чувство. «Донесение, донесение! — бормотал он про себя: — Рисковать жизнью трех человек ради каких-то неясных первое — второе — пятое? Тоже мне, руководитель! Это ж все равно, что явиться туда с пустыми руками. Кто поверит, что меня послали ради этих «приблизительных» данных? Надо сочинить что-то вроде донесения, рапорта. Это будет весомо… будет звучать.
Свиркунов заметался по комнате. Потом подбежал к столу, выдвинул ящик, перерыл его содержимое, нашел огрызок карандаша и листок из ученической тетради. Придвинул стул, сел и принялся торопливо писать, изредка отрываясь, чтобы вспомнить, и снова писал, писал, писал. Листка не хватило. Он разыскал в ящике еще один и тоже заполнил его мелкими косыми каракулями. Потом, не перечитывая, нервными рывками сложил оба листка в несколько раз, и, когда на последнем изгибе бумажный комок заупрямился, он яростно схватил его зубами и принялся сдавливать, мять, уплотнять комочек. Потом, растопив в плошке стеарин, Свиркунов обмакнул в нем сверточек, охладил в ведре с водой и снова обмакнул, и снова. Пока в руках не оказался белый стеариновый шарик.
— Вот так надо делать, уважаемые конспираторы, — торжествующе прошептал он. — А то командовать любите, а дела делать не умеете. Простую вещь и то не придумаете.
…В полной темноте они обменялись паролем и отзывом, и, привычно оттолкнув лодку от берега, рыбак налег на весла. Свиркунов сидел на корме, съежившись, и обреченно отфыркивался, когда волна окатывала холодной водой. Рыбак наклонился к нему и, не переставая грести, прокричал, стараясь перекрыть грохот шторма:
— Вычерпывай! Воду!
Свиркунов, до этого не замечавший, что в лодке угрожающе прибавляется вода, начал торопливо работать ведерком. Он спешил, а вода, казалось, не убывала.
Неожиданно большая волна молотом грохнула в борт лодки и обвалом обрушилась на спину наклонившегося Свиркунова, — сшибла его с сиденья и швырнула на залитое водой дно. Свиркунову показалось, что его смыло за борт, что сейчас он пойдет ко дну и что в этой ревущей тьме, в диком разгуле стихии никому, ни единой душе нет дела до его, Свиркунова, гибели. Ничего не видя и не соображая, он уцепился за борт лодки и, подтянувшись, навалился на него всем телом. Лодка качнулась, развернулась бортом к волне и, сразу глотнув добрую тонну воды, податливо стала уходить в глубину. Рыбак качнулся, упал и ударился виском о край лодки, крикнув от боли.
Вывалившись за борт, он стал тонуть. В какой-то миг он ухватился мертвой хваткой за Свиркунова. «Сам тонет и меня, гад, утопит», — мелькнула мысль. Барахтаясь в волнах, он нащупал парабеллум, спрятанный во внутреннем кармане, размахнулся и ударил в висок рыбака рукояткой пистолета. Рыбак разжал пальцы и ушел под воду.
Тогда Свиркунов, собрав все силы, яростными рывками поплыл к берегу. Волны отбрасывали его назад, но он упорно двигался вперед. С трудом выбрался на берег и упал в изнеможении на влажный песок.
Не знал, сколько пролежал у самой воды, и только ощущение страшного, леденящего холода вернуло его к действительности. Сотрясаясь каждой клеточкой тела и стуча зубами, не в состоянии сдерживать стон, он пополз к темным силуэтам развалин на берегу. Перевалив одеревеневшее трясущееся тело через обломок стены, он рухнул вниз, больно ударившись плечом и коленом. Свиркунов ползал по полу разбитого подвала и силился понять, что же случилось, определить, где он. И вдруг откуда-то сверху донесся настороженно-испуганный голос:
— Ты что, тоже рыбак?
Свиркунов прилип к мокрым камням пола, затаил дыхание, и только тело продолжал сотрясать озноб. И вдруг, как озарение, пришла мысль: «Пароль! Наш пароль!» С трудом шевеля губами и языком, Свиркунов прохрипел в темноту:
— Помогите! Я воды боюсь… На шторм хотел посмотреть…
Он путался, замолкая. Слова отзыва всплывали, как пузыри на волне. Он не точно назвал отзыв. Но спросивший поверил, спрыгнул к нему, помог приподняться и посадил Свиркунова, прислонив к стене. Вглядевшись в лицо, охнул.
— Связной. Ох ты ж, беда какая!
Он стал торопливо раздеваться. Потом поспешно сорвал со Свиркунова мокрую рубаху, снял и отжал брюки, снова одел вялого, обвисшего связного, укутал своей стеганкой, а сам, оставшись в одной рубашке, изо всех сил старался поставить Свиркунова на ноги.
— А я уже думал уходить, — приговаривал он между делом, — больше часа прошло. Ну, думаю, ребята уже у наших. Степан приказал на всякий случай подождать здесь с часок. Вот тебе и случай… А где ж напарник? Утонул? Эх, жизнь! Ну, вставай, вставай, товарищ! Надо уходить отсюда! Держись на ногах, я помогу!
Двое медленно, с трудом двинулись по заваленному проходу куда-то в глубь развалин. И ни один из них не обратил внимания на белый шарик, выпавший из брюк спасенного, когда связной выжимал из них воду.
…Степан Григорьевич не мог уснуть. Все время терзала тревога за двоих, ушедших в штормовое море. Успеют ли передать сведения? Вставал с постели, шлепая босыми ногами по полу, шел к порогу, пил из ведра холодную воду, стоя прислушивался к реву бури за окном и снова нехотя брел к кровати.
За окном начало светлеть небо, когда Островерхое на миг забылся в тревожной дремоте и сейчас же вскочил, разбуженный легким условным стуком в окно. Лихорадочно одевшись, он выскочил во двор. За углом дома, спиной к стене, прямо на земле сидел человек, уткнув голову в колени. Около него стоял другой, в котором Островерхов узнал связного, проводившего Свиркунова. Недоброе предчувствие сжало сердце. Связной шагнул навстречу:
— Беда, Степан Григорьевич!
«Опять то же и теми же словами», — тоскливо подумал Островерхое.
— Беда. Рыбак утонул, а связного я на берегу подобрал.
— Рыбак?! — Островерхое не поверил тому, что услышал.
Он бросился к сидящему Свиркунову, схватил его за плечи, затряс изо всех сил.
— Иван! Как же так?
— А тебе хотелось, чтоб я утонул, да? — Свиркунов поднял голову. — Меня не жалко, да?
— Ты что болтаешь? Ты… пьян?
— Это я ему из фляжки дал, — вмешался связной, — совсем закоченел было.
— А ну, поднимайся, Иван. Идем отсюда. Здесь опасно, — строго приказал Островерхов.
— За свою драгоценную жизнь опасаешься? — зло пробормотал Свиркунов. — А человек, можно сказать, на том свете побывал.
Островерхов подхватил Свиркунова под руки, тихо предупредил:
— Тихо, тихо, Иван. Идем отсюда. Там поговорим.
— Он и меня чуть не утопил, — вырывая руку и резко останавливаясь, крикнул вдруг Свиркунов. И сбивчиво забормотал: — Удивительно — рыбак, а плавать вроде не умеет. Ударился сильно он… Не мог я его вытащить…
— Замолчи, — приказал Островерхов. — Потом расскажешь… Жалко. Какой человек был… Ну идем… Да идем же, черт!
Прижимаясь к забору, они двинулись по улице, все яснее проступавшей в сером сумраке рассвета.
Операция «Нептун»
Операция «Нептун» была задумана гитлеровским командованием еще в марте, сразу после того, как ошарашенные внезапным дерзким ударом куниковцев немцы немного пришли в себя. Оценив, какая угроза нависла над южным флангом Таманской группировки, командующий 17-й армией генерал Руофф распорядился срочно подтянуть сюда резервы и обратился в ставку Гитлера с просьбой усилить авиационное прикрытие наземных войск в этом районе. Гитлер требовал ликвидации плацдарма противника в районе южнее Новороссийска. Специальной боевой группе генерала Ветцеля было приказано атаковать плацдарм. В половине седьмого 17 апреля немцы обрушили на Малую землю океан огня. Наземную артподготовку дополнил страшный удар с воздуха, в котором участвовало свыше тысячи самолетов. Потрясающий грохот прокатился от Анапы до Геленджика, над Мысхако встала черная стена дыма и пыли. Трудно было представить, чтобы в этом аду уцелело что-либо живое. Под прикрытием лавины огня вслед за танками части 125-й пехотной и 4-й горнострелковой дивизий перешли в наступление и сразу же натолкнулись на несокрушимую оборону. Советские моряки и пехотинцы сражались с неслыханным героизмом. Отбив атаку гитлеровцев, они сейчас же контратаковали их и отбросили на исходный рубеж. На отдельных участках уже в пятый и шестой раз повторялся бешеный натиск фашистов, но прогнуть оборону малоземельцев не удавалось.
— Можно подумать, что русские заранее знали о нашем наступлении и подготовились к нему, — заметил генерал Ветцель, лично следивший за развитием боя. — Совершенно невероятно, чтобы горстка измотанных матросов могла противостоять внезапному удару такой силы. Невероятно! Хорошо, сейчас вы получите дополнительный паек, — генерал изволил пошутить. — Курт, соедините меня с командиром «Мельдерес».
Ветцель приостановил сухопутные атаки и снова бросил на малоземельцев авиацию. Над клочком берега площадью чуть больше двадцати квадратных километров появились сотни самолетов. Они засыпали плацдарм фугасными, осколочными и зажигательными бомбами, для устрашения сбросили несколько морских мин, швыряли надсадно воющие куски рельсов, пустые железные бочки, носились над самыми окопами, поливая их огнем из пушек и пулеметов.
Выбрав критический момент, генерал Ветцель двинул на участок юго-восточнее Мысхако резервный полк, который, по трупам своих солдат ворвался в траншеи и окопы десантников. Защитники Малой земли, яростно отбиваясь, отошли на вторую оборонительную линию. До глубокой ночи на этом участке клокотал ожесточенный бой. Немцы вклинились в оборону советских войск на глубину до двух километров, угрожая разрезать группировку на две части. Но здесь их наступление захлебнулось, а резервов у Ветцеля больше не было. Тщетно он взывал к командующему 17-й армией генералу Руоффу, прося помощи. Руофф не дал ни единого взвода. А утром 18 апреля он доложил в ставку Гитлера, что в районе южнее Новороссийска «продолжать наступление невозможно» и что он хотел бы сосредоточить силы, так как имеется опасность, что ожидаемое русское наступление на участке 44-го армейского корпуса (в районе Крымской) не может быть отражено».
Гитлер потребовал, несмотря ни на что, продолжать операцию «Нептун» до полного разгрома десанта и ликвидации флангового плацдарма русских. Руофф вынужден был подбросить Ветцелю подкрепления, и после перегруппировки 20 апреля ударные части немцев сосредоточились на участке прорыва. Это был страшный бронированный кулак, противостоять которому, казалось, ничто не сможет. И вдруг, за несколько минут до сигнала атаки, появились советские самолеты. Они шли на бреющем полете. Устрашающие «Илы», которых немцы называли «летающими танками», начали свою штурмовку. В несколько минут, в пункте сосредоточения ударной группы вздыбилась и раскололась земля. Всесокрушающий ураган разметал солдат и военную технику, оставив после себя груды искореженного металла, чадные факелы горящих танков, развороченные окопы и блиндажи и бегущих или неподвижно застывших на горячей дымящейся земле завоевателей.
Штурмовики ушли, а над Малой землей небо задрожало от рева моторов: «мессершмитты» бросились в запоздалую атаку и напоролись на советских истребителей. Закружились карусели воздушного боя.
Ветцель растерялся. Такого контрудара, да еще и упреждающего, он не ожидал. Надо было как-то спасать положение. И тогда он отдал приказ ввести в бой все имеющиеся в его распоряжении войска. Снова загрохотала артиллерия, над боевыми порядками десантников повисла немецкая авиация, действиями которой наши истребители, связанные воздушным боем, воспрепятствовать не могли. Снова полезли в атаку солдаты и, встреченные огнем советских моряков, падали, устилая свой путь горами трупов. До ночи ни на минуту не утихал бой, но добиться успеха гитлеровцам не удалось. Наступление захлебнулось, операция «Нептун» рухнула. Через несколько дней, десантники отбросили вклинившегося противника, выровняли фронт и прочно закрепились на своих рубежах.
23 апреля Гитлер потребовал объяснения причин провала операции «Нептун». Генерал-полковник Руофф, чтобы обезопасить себя от гнева фюрера, в этот же день провел экстренное совещание.
В кругу высших офицеров, рассчитывая на их поддержку, генерал-полковник Руофф доложил:
— Мы не могли воспользоваться внезапностью. По всей вероятности, противник был предупрежден о готовящейся операции, — генерал медленно постучал пальцем по столу и, сообразив, что такая версия может быть обращена против него, твердо продолжал:- Наступление было русскими разгадано, прежде всего потому, что вследствие плохой погоды наступление все время, начиная с 7 апреля, откладывалось. Поэтому оно натолкнулось на полностью подготовленное сопротивление.
Генерал тяжело перевел взгляд на командиров дивизий, участвовавших в операции.
— Кроме того, обе наступающие дивизии — четвертая горнострелковая и сто двадцать пятая пехотная, — он пожевал губами, — не были достаточно сильны… Дало себя также чувствовать слабо подготовленное пополнение. К тому же противник располагался на благоприятной местности.
Он помолчал, глядя прямо перед собой серыми выпуклыми глазами, и так же бесстрастно, ровно, вполголоса продолжал:
— Наступление 20 апреля, в котором приняли участие все имеющиеся в распоряжении силы, пострадало значительно, оттого, что ему препятствовала атака русской авиации…
Руофф выждал несколько минут. Никто из присутствующих не возразил, не произнес ни слова. Тогда командующий сделал знак адъютанту, и тот метнулся отправлять шифровку с объяснением.
Ну, что же, пусть это «объяснение» остается на совести авантюристов. У них не хватило чести признать, что с героизмом и отвагой, подобными героизму и отваге малоземельцев, им еще не приходилось сталкиваться. А стойкость защитников плацдарма превосходила все мыслимые человеческие возможности.
Новые трудности
После провала наступления на Мысхако среди немцев началась паника. Под покровом ночи неожиданно снимались и поспешно уезжали из города штабные канцелярии, конторы немецких оккупационных учреждений, крупные гражданские чины, представители немецких промышленных фирм. Одновременно началась массовая «эвакуация» населения. Планомерно, квартал за кварталом, улица за улицей опустошались массовыми облавами. Облавы обрушивались на базары и «толкучки», где жители выменивали продукты питания. Схваченных, гитлеровцы отправляли в лагеря на Тамань, в Крым, на Украину. Немецкое командование «проявляло заботу» о мирном населении, эвакуируя его в «безопасные» районы. Город пустел. И эта страшная, мертвая пустота неумолимо разрасталась, приближаясь к Чеховке и Мефодиевке.
Работать подпольщикам становилось все труднее. Кольцо опустошения смыкалось, сжимая район их действий. Единственным пока безопасным местом была община «мирных огородников».
Островерхова угнетали события последних дней. В облавы случайно попали многие надежные и верные люди, на которых опиралось подполье, несколько членов подпольной организации были увезены в глубокий немецкий тыл. Да и к общине, Кроликов несколько раз уже пытался подобраться вплотную, требуя людей на строительство оборонительных рубежей, и только угроза, что Чех пожалуется Райху, заставила его отступить.
Тяжелый осадок па душе оставили последние происшествия: смерть двух связных, особенно старого рыбака. Неубедительным был рассказ Свиркунова о его гибели. Трудно было согласиться, что он так нелепо утонул. Ведь еще пять лет назад старый рыбак на спор переплыл Цемесскую бухту.
Свиркунов бросил его в беде. Тот тонул, а Свиркунов спасал себя. Сергей Карпов требовал не расспрашивать, а допрашивать Свиркунова, а допросив, судить как труса. Сергея поддержали другие подпольщики.
Но Свиркунов, вопреки своим обычным бурным натискам на Карпова неожиданно разрыдался и стал просить, чтобы его спасли, что он извелся, что он не способен к такой работе, что, если можно, пусть его отправят на Большую землю или, в крайнем случае, к партизанам. Всхлипывая, он покаянно шептал, что понимает недоверие товарищей, что на их месте он так же вел бы себя и что у него просто сдали нервы.
Такой перелом в поведении Свиркунова привел в замешательство даже Карпова. А Юнашев, не глядя на Свиркунова, угрюмо буркнул:
— Черт с ним. Давайте все-таки переправим его к своим.
— Но сегодня-завтра этого не сделаешь, — заметил Карпов.
— На улице ему появляться нельзя, — сказал Юнашев. — Того «попа» мы не отыскали и не обезвредили. Пусть Свиркунов находится, как говорится, под домашним арестом.
И Островерхов согласился. Но тяжелый осадок чего-то нераскрытого до конца, чего-то темного и опасного в поведении Свиркунова, — осадок на душе остался.
Свиркунов на улице не появлялся. Он боялся случайной встречи с «попом», боялся Сергея Карпова, который не верил ни одному его слову. С ужасом вспомнил он пропажу стеаринового шарика. Хорошо, если он выпал в море, думал Свиркунов. А если там, в подвале, где он выжимал одежду? Вдруг шарик окажется у немцев? «Скорей бы все кончалось», — мысленно повторял Свиркунов.
Ожидание становилось мучительным. Островерхов чувствовал это по себе. Вечером, склонившись к слабому светлячку стеариновой плашки, он еще раз внимательно прочитал отпечатанные на папиросной бумаге партийные директивы, которые переслал ему командир группы партизанских отрядов Анапского куста, секретарь крайкома партии Егоров.
Связные принесли от Егорова несколько листовок. Среди них была листовка, выпущенная крайкомом партии. Это было «Воззвание крайкома и крайисполкома к населению края об усилении борьбы в тылу врага». Партизанский отряд Егорова подготовил листовки «К гражданам Новороссийска, Анапы и Верхнебаканского района»: «Помогайте Красной Армии уничтожать захватчиков».
…Островерхов с волнением читал эту листовку:
«Дорогие товарищи!.. Близок час освобождения Красной Армией и Военно-Морским Флотом нашего города Новороссийска. Знайте, мы рядом с вами, мы вместе с бойцами Красной Армии и Флота уже вступили на окраины города и продвигаемся вперед.
Новороссийск будет наш, над городом снова будет реять красное знамя!
Смерть немецким оккупантам! Смерть подлым изменникам и предателям! Убивайте палачей и фашистских наемников! Всеми мерами старайтесь помешать врагу, грабить, разрушать, наносить ущерб хозяйству города!»
«Вот тебе и боевое задание, товарищ подпольщик! — сам себе сказал Островерхов. — Задание ясное, конкретное. Только разворачивайся!» Степан Григорьевич прошелся по комнате, пощипывая усы, остановился, затем торопливо вернулся к столу, взял карандаш, придвинул листок бумаги.
«К гражданскому населению города Новороссийска», — написал он крупными буквами и, подумав, начал с новой строчки:
«Близится час расплаты с гитлеровскими палачами. Красная Армия и ваши братья — новороссийские партизаны уже вступили на окраины родного города. Недалек тот день, когда оккупанты будут вышвырнуты с Кубани. Передовые части наших войск уже бьют фашистов под Крымской и Анастасиевской. Славные партизаны громят тылы врага в районе Анапы и Верхнебаканской, перерезая пути бегства немцев из Новороссийска.
Граждане Новороссийска! Товарищи! Друзья! Братья и сестры! Пришел наш час! Час возмездия и расплаты! Уничтожайте фашистов и их приспешников! Убивайте предателей и изменников Родины! Прячьте от гитлеровцев имущество и продовольствие, птицу и скот. Уходите в леса и горы, чтобы не быть угнанными в Германию. По возможности вредите врагу: рвите провода, разбрасывайте по дорогам гвозди, разрушайте мосты и мостики, устраивайте обвалы и ямы на дорогах, поджигайте склады с боеприпасами и горючим.
Пусть горит земля под ногами захватчиков. Смерть поработителям! Смерть насильникам! Смерть палачам!»
Островерхов перечитал написанное, подумал. Потом встал, подошел к постели дочери, тихо коснулся ее плеча. Аза вздрогнула, сразу открыла глаза.
— Что? Что случилось, папа?
— Ничего, ничего, дочка, — поспешно ответил Островерхов. — Есть срочная работа. Вставай, Аза. Надо идти к Дарье… Отпечатаешь там листовки. А расклеит Борис, со своими. Будь осторожной.
Аза собралась быстро и так же быстро удалилась. Островерхов уходил из дома последним.Связь крепнет
Степан Григорьевич радовался: связь подпольной группы с партийным центром крепла. Она осуществлялась через партизанские отряды, которые имели постоянную связь с Краснодарским краевым комитетом партии. Островерхов получал партийные директивы, указания и советы через секретаря крайкома ВКП(б), командира группы партизанских отрядов Анапского куста А. Егорова. Островерхов регулярно информировал секретаря крайкома о работе подпольной группы, получал от него оперативные указания. Связные знали тайные тропы и всегда вовремя приходили на связь. Об этом свидетельствуют документы, хранящиеся в краевом партийном архиве.
Вот письмо А. Егорова, отправленное Островерхову 20 марта 1943 года.
«Товарищ Степан! — говорится в нем. — Получил вашу записку. Большое спасибо. Обнимаю крепко. В дальнейшем напишу более подробно.
1. Железнодорожников в отряд взять можно при условии, что вы каждого лично знаете и проверили. Надо, чтобы вы указали (назначили) время и порядок их прихода. На первое время (до 10 дней) они должны иметь с собой продукты.
2. Вас и ст. лейтенанта можем принять в любое время.
3. Из газет и листовок сейчас ничего нет (есть на немецком языке).
4. Об оружии договоримся в следующий раз — сейчас немного неподходящее время.
Получили, посланные вами мыло и табак. Ждем новых сообщений.
…Партизаны Анапского отряда № 1 под командованием заместителя командира отряда тов. Нумпана, комиссара отряда тов. Фролова взорвали мост у станицы Анапской на шоссейной дороге Анапа — Тоннельная. Мост этот имел для немцев большое значение, так как связывал Анапу с Новороссийском. Движение было парализовано на два дня. И еще одно последствие взрыва. В станице старостой немцы назначили бывшего кулака, который предал немало патриотов. Партизаны уже разработали план его поимки. А тут им «помогли» фашисты. Они расстреляли старосту за плохую охрану моста…
Группа партизан Щербиновского и Камышеватского отрядов под руководством командира тов. Клешнева подорвала железнодорожное полотно Краснодар — Новороссийск на участке Горная — Тоннельная. В результате потерпела аварию автодрезина и была выведена из строя находящаяся в ней группа немцев…
Активно действовал Анапский отряд в районе лесов Сукко. Он совершил несколько нападений на немецкие гарнизоны в Сукковском лесничестве, в районе Сухой щели, на горной дороге хутора Сукко — станица Раевская, В феврале 1943 года после сильного боя с немцами и больших потерь с обеих сторон отряд перешел линию фронта под Новороссийском. При этом, перед линией фронта дважды напал на немецкие подразделения и уничтожил два взвода немцев…
Варениковский отряд действовал в районе Неберджаевского шоссе, где наносил удары по транспорту противника, идущему в Новороссийск. В районе Темная Гостагаевка, станицы Нижнебаканской, на горной дороге Нижнебаканская — Новороссийск действовал объединенный Камышеватско — Щербиновский партизанский отряд…
Действия партизан наносили серьезный урон немцам, ослабляли их боевую мощь. Партизаны нападали на вражеские обозы, уничтожали солдат и офицеров, разрывали коммуникации, взрывали мосты, железнодорожные линии, повреждали телефонную и телеграфную связь.
Партизаны были осведомлены о расположении немецких гарнизонов, передвижениях воинских подразделений. В отряде А. Егорова была своя небольшая типография, и партизаны выпускали листовки и распространяли их среди населения. Был в отряде радиоприемник. Принимали сводки Совинформбюро и доводили их через связных до сведения жителей станиц и города Новороссийска.
Немцы, несомненно, знали о том, что жители станиц и хуторов связаны с партизанами, всячески стремились обнаружить эти связи, угрожая строжайшими карами тем, кто знает и скрывает партизан, или обещая награду. На какие только ухищрения ни шли гестаповцы, чтобы обнаружить и внезапно напасть на партизан. А. Егоров вспоминал интересный эпизод, происшедший в апреле 1943 года. Партизанский отряд возвращался с Черноморского побережья из района Утришонки в район Медвежьей щели и у станицы Нижнебаканской в лесу сделали привал. Чтобы обнаружить и внезапно напасть на, партизан, немцы нарядили полицаев и одного немца в женскую одежду и с корзиночками в руках пустили их по дороге на встречу с партизанами. Встреча состоялась, но немцам удалось сделать только несколько беспорядочных выстрелов, а затем они жизнью поплатились за свою хитрость.
Эсэсовцы мстили мирным жителям. За связь с партизанами, немцы в станицах Крымской, Верхнебаканской, Анапской казнили несколько советских патриотов, среди них, эвакуировавшуюся в Нижнебаканскую жительницу Ленинграда, эсэсовцы в 1943 году живой закопали в землю.
О делах партизан Анапского куста Степан Григорьевич Островерхов был осведомлен через связных. Вот записка А. Егорова к Островерхову от 20 апреля 1943 года. В ней он сообщает Степану, что вернулся назад «после, очевидно, вам известной операции».
«За такую трудную дорогу, — говорилось в записке, — я приболел, ребята тоже поистрепались, но сейчас вновь собранный отряд опять уже начал действовать и спать, не думаем.
Данные о положении на фронте сводятся сейчас к тому, что наши войска заняли Ярцево, Дорогобуж, Смоленск, Витебск, а здесь, на Кубани, — Троицкую и Славянскую и ведут активные наступательные бои за Крымскую.
Прошу сообщить насчет оружия, радиостанции, о положении в Новороссийске и что думаете делать дальше. С приветом А. Егоров».
Это письмо принесла от Егорова связная Надежда Крюкова. А утром пришел связной партизанского отряда и принес письмо от командира Новороссийского партизанского отряда. «Тов. Степан, я, как вновь назначенный командир отряда, — отмечалось в письме, — считаю необходимым сообщить, что т. Егоров серьезно заболел и, кроме него, в отряде есть несколько человек-больных и раненых. Крайне требуется неотложная ваша помощь кое-какими хлебными продуктами (хлеб, крупа), хотя бы немного жиров… медикаменты — бинтов, йода, ваты и марганца. Если требуется, можем прислать немного денег, но сделать это надо обязательно и быстро.
Считаю эту помощь нам, вашим партийным и гражданским долгом. И думаю, что вы это сделаете. Очень желательно решить дело насчет рации. Она нам нужна кик воздух. Сообщите или посоветуйте, как это сделать. Ждем ответа со специальным связным 21 — 22.IV, не позже.
Командир отряда Рязанцев
«Встреча — тройка».
«Тов. Степан! — обращался А. Егоров. — До сих пор мы не получили от вас ответа на нашу записку. Не понимаем, в чем дело, почему налаженная уже связь не может до сих пор восстановиться?
Просим ускорить это дело. Принять необходимые меры, чтобы в дальнейшем она не прекращалась.
Дорогие товарищи!
Скоро 1-е Мая — международный праздник трудящихся. Вместе со всем советским народом будем праздновать этот праздник и мы, жители гор и лесов, народные мстители — красные партизаны, желательно отпраздновать этот праздник вместе с вами. Приглашаем вас или ваших представителей (3 — 5 человек) прийти к нам в горы на первомайский праздник, на нашу партизанскую маевку…
Надеемся, что вы это сделаете.
Командир партизанского отряда Рязанцев.
25. 4. 43 г.»
Трудно, очень трудно приходилось связным из района города, расположенного на передовой, пробираться в партизанский отряд. Это был период последнего, самого ожесточенного наступления немцев на Малой земле: Связные приносили в партизанский отряд информацию от Островерхова, продукты, теплую одежду. А иногда, по тайным тропам переводили людей из города в партизанский отряд. Их сопровождали связные Островерхова. При себе они имели его сопроводительные письма. Некоторые из них хранятся сейчас в Краснодарском партийном архиве. Вот одно:
«Командиру отряда. При сем направляются в вверенный вам отряд новые бойцы, проверенные железнодорожники и новороссийцы разных организаций. Принимайте по паролю: «Сталин» от «Степана» по следующему номеру. (Далее шел список и в конце списка подпись). Ответственный за сопровождение (указывается кличка). От «Степана» такого-то числа 1943 года, гор. Новороссийск».
Потом, двадцать лет спустя после освобождения Новороссийска, бывший секретарь Краснодарского крайкома А. Егоров, рассказывая об островерховцах, отмечал: «Группа оказывала нам большую помощь информацией о положении на фронтах, давала сведения о расположении и планах немцев, помогала медикаментами и частично продуктами питания. В марте 1943 года, когда немцы начали готовить людей к отправке в Германию, мы приняли в свои ряды около 50 человек взрослого мужского населения из группы Островерхова и сформировали из них партизанский отряд».
Так, ежедневно, ежечасно рискуя жизнью, подпольщики вели борьбу с врагом, приближая заветный час победы.Провокация
— Христос воокресе, Степан Григорьевич! — и сунула ему в руку крашеное в луковой шелухе рыжее яйцо.
— Воистину воскрес, — сообразил Островерхое. — Стало быть, сегодня пасха, Максимовна?
— Пасха, голубчик. Святое воскресение. Велик день, — старуха постояла, словно ожидая вопросов, вздохнула:- Вот к обедне иду в церковь. На Стандарт. Душу богу открыть, печали моя исцели.
— А! Ну, с богом! — не желая обижать старую женщину, напутствовал ее Островерхов. А сам подумал: «В церковь не мешало бы сходить. Или, может быть, послать кого-то из наших? Не грех и листовок подкинуть».
Островерхов быстро зашагал к дому Боднарей.
…Тем временем старуха торопливо семенила к церкви. По дороге зашла к невестке, решительно забрала и внучку и как раз поспела к проповеди. Согбенный (сгорбленный, согнутый), худющий старик-священник тихим, дребезжащим тенорком говорил:
— …Ибо сказано в писании, — на лету схватила Максимовна, — не: возжелай имения ближнего своего, не ввергай себя в пучину греховных вожделений и отврати очи своя от соблазна лукавого. Миряне! Внемлите слову всевышнего: семя Каиново и семя Иудино брошено в души людские. Бойтесь того семени, яко яду змеиного. Ибо не токмо деянием, но и словом единым человека ныне на муки адские обрекают слуги Иродовы, дети Каина и Иуды.
Максимовна на всякий случай перекрестилась, хотя и учуяла непонятное смятение в душе. «Чего-то батюшка проповедь какую-то непонятную читает? Господи-сусе, помилуй мя грешную, не введи во искушение…»
— Приидите, людие, целование, — дребезжал священник, — аще же узрите Иуду, да отвратятся уста ваши от поцелую его. Ибо от поцелую Иудина, Иисус наш муки своя принял.
Прихожане смущенно зашептались. Вроде и по писанию говорит батюшка, а только не те слова, что в пресветлый праздник воскресения говорить положено. Чудно что-то… Старуха Максимовна украдкой огляделась вокруг. Народу собралось немало. Все больше знакомые. Вон у самого амвона стоят рядышком, истово бьют поклоны Водичко и Капустина, а там, ближе к двери, Ногина с дочками пригорюнилась… Вон двое немцев в солдатской форме. Даже пилоток не сняли. У-у! Антихристы! Побей вас гром!
И словно в ответ на ее просьбу во дворе что-то тяжко громыхнуло, из окон посыпались остатки стекол. Немцы быстро вышли из церкви. Люди заволновались.
— Кровь невинных обагрила воды реки Иордани! — возвысил голос священник.
— Не Иордани, а Кубани! — громко сказал кто-то.
— Слышите плач на реках Вавилонских, — уже кричал старик. — То царь Ирод пирует на земле христианской.
— Фашисты топчут нашу землю!
В церкви нарастал взволнованный гул. И вдруг что-то черно-красное сверкнуло в алтаре, грохотом и визгом ударило по церкви. Священник с распростертыми руками рухнул вниз. В передних рядах кто-то страшно закричал. Давя друг друга, люди кинулись вон из церкви. И тут ударил второй снаряд. Пробив церковную кровлю, он разорвался в самой гуще толпы. Максимовна упала навзничь и закричала, увидев кровь на груди внучки:
— Леночка-а!
Обессилевшая, она припала щекой к холодному каменному полу. И только теперь услышала грохот разрывов, крики и стоны людей. Снаряды рвались во дворе, на улице, вокруг церкви. А люди бежали, падали, проклиная и плача, безоружные, беззащитные и безвинные. Старуха потеряла сознание, а когда пришла в себя, уже все кончилось. Молча, с сухими безумными глазами, она ползла на коленях, волоча за собой тельце внучки. Отодвинула со своего пути уже остывшее тело невестки, выбралась на паперть, свалилась на камни. По двору расхаживали немецкие солдаты, негромко и равнодушно переговаривались. Толстый приземистый ефрейтор подошел к Максимовне, ткнул ее сапогом в бок, мельком глянул в исказившееся лицо старухи и перешагнул через нее. Женщина хрипло вскрикнула и вдруг с неожиданным проворством вскинулась, обхватила сухими желтыми руками солдатскую ногу. Фашист отшвырнул старуху ногой, поднял автомат, но, глянув в побелевшие от ненависти и горя глаза женщины, что-то сказал, от чего солдаты засмеялись, и, махнув рукой, пошел в церковь.
Старуха выползла за церковную ограду. Кто-то поднял ее, поставил на дрожащие ноги, попытался отобрать тело ребенка. Она не отдала. Тогда ее повели, поддерживая под руки.
… На другой день Григорий Сечиокно принес Островерхову свежие номера продажных листков «Утро Кавказа» и «Над Кубанью». Обе газетенки, захлебываясь, расписывали зверства «безбожников большевиков», якобы подвергших артиллерийскому обстрелу церкви на кладбище и на Стандарте в момент богослужения.
— Ну что ж, — сурово сказал Степан Григорьевич, прочитав, — расчет простой и гнусный: вызвать у населения злобу против Красной Армии. Мы не можем оставить это без разоблачения.
— Ну, это не трудно сделать, — откликнулся Сечиокно, — Я сам был рядом с батареей, которая стреляла по кладбищенской церкви.
— И что ж из этого? — остановил его Островерхов.
— Как «что»? — возмутился Григорий. — Я же сам видел…
— А кто ты такой, чтоб тебе так все и поверили?
Сечиокно растерялся. Островерхов искоса глянул на него, подошел к нему вплотную, положил руку на плечо.
— Голову не вешай, парень. А давай соображать.
Островерхов задумался.
— Представь себе, что ты находился во время обстрела в районе церкви. Что бы ты заметил, как военный?
— Ну… что? — нерешительно начал Григорий. — Прежде всего, снаряды рвались почти одновременно с выстрелом. Значит, стреляли с близкого расстояния.
— Верно, — поддержал Островерхов. — Убедительно. Еще?
— Снаряды были малого калибра, — уже увереннее продолжал Сечиокно. — А наши могут сюда достать только тяжелыми снарядами.
— Вот видишь, это и неопровержимо, и каждому понятно. Давай добавим к этому рассказы очевидцев. Фамилии называть не будем — можно людей погубить. А то, что они видели, расскажем. Другие очевидцы вспомнят, что тоже видели, но не поняли, а теперь поймут. Одна женщина говорит, что видела, как после первых двух выстрелов по кладбищенской церкви двое германских солдат прямо из церковного двора с кем-то говорили по полевому телефону, потом скрылись, а на церковь сразу же обрушились снаряды. Вывод ясен: это были корректировщики. Так?
— Пожалуй, так.
— Тогда бери карандаш и пиши листовку к гражданскому населению Новороссийска. Вот тебе бумага и полчаса сроку. Понял? А я пока уйду, чтоб не мешать.
Островерховцы разоблачили перед; населением провокации фашистов.Безвестные
— Так что осмелюсь доложить, господин начальник, увесь город залепленный теми листами.
— Кто расклеивал? Хоть одного ты заприметил, выследил? — Сперанский злился и на себя, и на полицейского, который не мог вразумительно ответить на его вопросы.
— Не могу никого назвать, господин начальник.
Сперанский приблизился к полицейскому и ударил его в лицо. Полицейский отшатнулся, голова его дернулась назад, он закрыл ладонью рот и нос, из глаз брызнули слезы.
Сперанский любил бить. Животных, людей. Бить кулаком. Так, чтобы почувствовать костяшками пальцев упругую податливость тела жертвы, услышать мокрый чавкающий звук, рукой ощутить хруст сломанного хряща или выбитого зуба. Видеть кровь не мог, но, испытывая наслаждение от удара, мирился с кровью, как с неизбежным спутником удовольствия. Нанеся удар, Сперанский несколько мгновений стоял, удовлетворенный, раздувая побелевшие ноздри. Потом молча, расслабленно вернулся в кресло.
— Вы идиот, Долинец, кретин, — терпеливо и вкрадчиво пояснил он. — Листовки я читал. И я, и шеф, и гестапо, и горожане. И все видели, что они наклеены рядом с приказом. Все. Так что об этом вы могли мне не докладывать. Мне гораздо интереснее, понимаете? Гораздо интереснее было бы услышать от вас, кто это сделал? Понимаете? Кто! Вы уже в течение месяца ведете наблюдение за домом номер пятнадцать на Пироговской улице. Месяц! А где результаты?
— Сегодня чуть свет зашли к нему двое, — отводя ото рта ладонь, прогнусавил Долинец.
— Кто такие? Ты проверил?
— Никак нет, господин начальник, — испуганно ответил Долинец и предусмотрительно попятился к порогу,
— Почему? — зловеще тихо спросил Сперанский и приподнялся с места.
— Их там не оказалось…
— Молчать, сволочь! Ты их упустил! Ну! Отвечай! Прошляпил!
— Никак нет, — пролепетал Долинец. — Я напарника оставил снаружи, а сам весь дом осмотрел. Никого.
— Другой ход в доме есть? Подвал, чердак? Сарай? Хозяина допросил?
— Так точно. То есть, нет…
— Что «нет», идиот?
— Сарая нет. А допрос снял.
— Кто там еще был?
— Мать, стало быть, его. Учителка.
— Ну?
— Ничего, стало быть, не видав и не слыхав. Ничего знать не знает.
— Скотина! Почему не доложил?
— Так никого ж не знайшлы…
— Не знайшлы! Дубина, пень, — Сперанский даже застонал от ярости. — Фамилия?
— Попов Петро Григорьевич.
— Марш в дежурку. Приготовься, сейчас едем.
Выпроводив полицейского, Сперанский нервно захрустел пальцами, решая «сложный тактический» вопрос: кому доложить? Конечно, по всем правилам, он обязан немедленно доложить Кроликову. Но, во-первых, тот немедленно позвонит Райху, что это он выследил партизан. Нет, надо самому действовать. А если использовать Крамера? Он лично знаком с начальником гестапо господином Гофманом. Вот это ход.
Сперанский бросился к Крамеру. А через десять минут к полиции подъехала автомашина гестапо, из нее нетерпеливо выглянул Людвиг Гофман. Кроликов, увидевший его в окно, злобно выругался. Он ненавидел Сперанского, презирал его за подлость и подхалимство. Кроликов чуть вздрогнул, когда в дверь постучали, и не ожидая приглашения, стремительно вошел Сперанский.
— Анатолий Григорьевич, — с ходу начал Сперанский. — Только что засекли партизан. Сейчас вместе с гестапо едем брать.
И, не дождавшись от онемевшего шефа руководящих указаний, начальник политического сыска выбежал на улицу, где его ожидал Крамер. По знаку Гофмана они влезли в машину и умчались. Только теперь до Кроликова дошел смысл происходящего. Он вскочил, пошел к: двери, вернулся к столу, схватил телефонную трубку, подержал, положил ее на рычаг и снова поднял, попросил соединить его с Райхом. Выслушав его путаный, сбивчивый доклад о том, что кто-то обнаружил каких-то партизан и что туда помчались гестаповцы, комендант приказал:
— Господин Кроликофф! Вы должны быть у меня через десять минут!
— Ну, спасибо, Танюша, за добрую весточку, — Островерхов обернулся к Растригиной. Но Татьяна Федоровна, только что вернувшаяся от партизан, сломленная усталостью, уже спала, склонив голову на стол. Островерхов осторожно прошел в соседнюю комнату, попросил хозяйку квартиры Екатерину Петровну Бондарь уложить Растригину в постель. Когда Екатерина Петровна вернулась, Степан Григорьевич стоял у окна и чему-то улыбался.
— Слышь, Петровна, а ведь скоро, Первое мая, а?
Екатерина Петровна только вздохнула в ответ.
В комнату вошел Василий Евстафьевич Боднарь, ее муж, дежуривший у ворот. Лицо его было хмурое и озабоченное. Он сдержанно кашлянул.
— Там, Григорьевич, Дарья Петровна дожидается. Говорит: ты нужен. Лично, говорит, и срочно.
Лицо Островерхова мгновенно посуровело.
— В неурочный час…
Он стремительно вышел на темную веранду. Затаившаяся в углу Дарья Петровна Семикина шагнула ему навстречу.
— Час назад гестапо арестовало Попова, его мать и Саядянца.
— Где?
— На квартире. Жандармы нашли винтовки, автомат, гранаты.
— Кто был с гестаповцами?
— Офицер и двое в форме полицаев.
— Били?
Семикина молча кивнула.
— Та-ак, — Островерхов зажал в кулак бритый подбородок. Коротко, сквозь сжатые зубы спросил: — Кого уже предупредила?
— Только к вам добралась. Везде патрули. Весь квартал оцепили гестаповцы, жандармы, полицаи. — Семикина вдруг всхлипнула.
— Ты чего, Даша? — встрепенулся Островерхов.
— Страшно мне, Степан. Не за себя, за девочек моих боюсь.
— Спокойно, Дарья Петровна, спокойно.
Он задумался на миг, скрипнул зубами, тряхнул головой, словно отгоняя какое-то видение, встревоженно спросил:
— А где сейчас девчата твои?
— Да с листовками пошли. Не успела я их предупредить… Женщина опять всхлипнула.
— Ну, ты не плачь, Даша, Они умелые девчата. Ты за них не тревожься. Слышишь? Успокойся.
Семикина судорожно вздохнула, вытерла глаза.
— Что надо делать-то?
— Надо обязательно предупредить Карпова и Юнашева. Скажи, что прямой угрозы я не чую, но наготове быть надо всем. И пусть любыми путями добудут сведения о допросах Попова. От этих сведений, скажи, может зависеть судьба всей организации.
Островерхов бесшумными шагами прошелся по веранде и снова остановился возле Семикиной.
— Понимаешь, Даша, он руководитель целой группы. С его арестом группа будет обезглавленной. Люди могут растеряться… А мы ничем не поможем им: я никого из них не знаю. Группу создавал он сам. Мы советовались с ним и думали, что так безопаснее. Но, видно, не все мы продумали, Даша. Ах, черт! До чего ж жалко Петра! Оружие, говоришь, нашли? Как же он так неосторожно… Пропал Петро. А какой человек, Даша…
Островерхов отвернулся и, пользуясь темнотой, тайком смахнул навернувшиеся слезы.
— Ну, беги, Петровна, Да осторожнее. На тебя вся надежда. Не пройдешь — большая беда может статься.
— Пройду, Степан Григорьевич, я пройду, — тихо, но с такой решимостью ответила Семикина, что Островерхов понял: если будет хоть одна-единственная возможность, женщина пройдет.
— И еще прошу тебя: кроме тех двоих, об аресте никому ни слова. Причин для паники нет.
…На другой день гестапо арестовало еще четырех человек. Никто не знал, были ли они членами подпольной группы Попова или случайно попали в руки палачей. Не узнало об этом и гестапо. Истерзанных, изувеченных пытками их вместе с Поповым вывезли в станицу Гостагаевскую и там расстреляли.
Это уже потом, через год, в Крыму, на станции Джанкой, арестованный советскими органами Сперанский, рассказал на допросе о судьбе подпольной группы Попова.
Но кто поручится, что предатель мог знать о принадлежности этих людей к организации? Может, они были арестованы, чтобы создать видимость разоблачения целой группы? Как бы там ни было, эти люди погибли, как патриоты, намертво оборвав нить, за которую, ухватились было полиция и гестапо.Знают или нет?
После ожесточенных наступательных боев Красной Армии в районе Новороссийска и на Таманском направлении установилось временное затишье. Наши войска подтягивали тылы, принимали пополнение, производили перегруппировку сил. В штабах разрабатывались планы окончательного разгрома Таманской группировки противника, а передовые части вели так называемые бои местного значения за отдельные господствующие высоты, за достижение позиционного преимущества. И хотя результаты этих схваток во многих случаях обеспечили в дальнейшем успех, все-таки это были бои местного значения, не мешавшие обеим сторонам готовиться к сражениям стратегического масштаба.
Гитлеровское командование бросило все силы на укрепление «Голубой линии», к которой вплотную подошли советские войска, овладевшие 4 мая станицей Крымской.
Генерал Руофф отдал приказ о поголовной мобилизации трудоспособного населения Новороссийска и окрестных населенных пунктов на строительство оборонительных сооружений «Голубая линия». В городе усилились облавы. Полиция и жандармерия неистовствовали. Людей под конвоем отправляли в районы станиц Тоннельной, Киевской, Варениковской и Курчанской. Каждого, кто пытался уклониться от мобилизации на работы, расстреливали на месте. Каким-то чудом удавалось пока спасать горстку людей, имевших справки членов Мефодиевской земледельческой общины. Но и здесь, наиболее здоровых и молодых полиция забрала. Многие мужчины и подростки вынуждены были скрываться на чердаках и в подвалах. Немало молодежи было вывезено в Германию.
Каждый день то в одном, то в другом конце города появлялись черные автомобили зондеркоманды СС 10А, раздавались крики, выстрелы, душераздирающий плач детей и женщин. По указанию главаря этой шайки палачей-садистов капитана Гембаха и его помощника, заплечных дел мастера обер-лейтенанта Аппеля, осуществлялась чудовищная «оздоровительная акция», состоявшая в планомерном истреблении советских людей. Почти каждый день появлялись объявления об очередном расстреле групп «коммунистов», «партизан».
…Колька Жирухин совершенно отупел от убийств, грабежа и пьянства. Его уже ничто не трогало. Равнодушно и сонно он сползал с автомашины, лениво и безразлично входил в чужие дома и квартиры, кого-то брал за горло, за волосы, за руки, сжимая мертвой хваткой, не глядя, бил прикладом или огромным черным кулаком и, не слыша ни криков, ни стонов, выволакивал жертву на улицу, останавливался, тупо ожидая приказа, и, получив его, то ли толкал арестованного в душегубку, то ли здесь же всаживал в него нож, то ли швырял на землю и расстреливал автоматной очередью. Все это не волновало его, не трогало, не расстраивало. Он действовал спокойно, привычно. Это стало его профессией. Только в особо кровавые дни, в нем что-то надрывалось, после «работы» он брел к своей Валентине, безобразно напивался, кричал, бил посуду, отвратительно сквернословил, а потом пьяно рыдал и хрипел: «Убегу! Куда угодно, хоть к дьяволу… К че-орту! Хуже не будет…» А сейчас он исступленно шептал Валентине:
— Уйдем, Валька, а? Я кое-какие документы прихвачу, планы, списки секретные. Я могу… И — с повинной, а? Уйдем, Валь? Сам явлюсь и попрошу помилования, а? Они ж там не знают, что я тут делал. А здешние не расскажут: тут скоро никого не останется. Всех подметем. Всех! Передушим, перестреляем, перевешаем или в Германию вывезем. Всех! — Он уже забыл о только что сказанном и снова впадал в истерику. — Своими руками передушу! Повырежу гадов! Они все хотят моей смерти… Не дамся! Нет! Жирухина так не возьмешь. Р-р-разойдитесь, перестреляю!
Валентина опрокидывала на него кастрюлю холодной воды, и он затихал. А наутро, опохмелившись, вялый и безразличный, брел в казарму 617-го охранного батальона, где размещалась зондеркоманда, хлебал свою похлебку, становился в строй и ехал на задание.
Валентина убирала в квартире, потом шла на улицу. Соседка Голотько встречала и провожала ее ехидной улыбкой, иногда с издевкой советовала:
— Ты бы хахаля переменила. Этот у тебя очень уж грубый, сквернословит. Буянит. С таким не разбогатеешь — все пропьет.
Валентина обычно поджимала губы и молча проходила мимо. Не хвалиться ж ей, сколько золотых коронок, колец и часов выворачивает Колька из своих засаленных карманов в каждый свой приход. Не рассказывать же, как ночами при коптилке она сортирует эти «подарки», счищая с них кровь и грязь, упаковывая в маленькие брезентовые мешочки и рассовывая по тайникам и захоронкам. Придет время — пригодятся! А пока можно и насмешки стерпеть. Пусть себе болтает. Слово — не плевок, вытираться не надо.
Так случалось каждый раз. Но в это утро Валентина не сдержалась. Уж очень буйствовал Колька, а потом испуганно шептал, что немцам приходит конец, что русские везде наступают и что скоро придется драпать из Новороссийска. И опять кричал и клялся, что явится с повинной. Валентину тревожило только одно: вдруг скоро придет Красная Армия. И когда соседка опять заговорила о буйном нраве ухажера, Валентина не сдержалась. Она остановилась, задиристо подбоченилась, презрительно оглядела соседку с головы до ног:
— Что это ты заботишься обо мне? Может, в компаньонки метишь? Так я публичного дома не содержу.
Голотько онемела от неожиданности.
— А насчет всего остального… сама подумай, — между тем продолжала Валентина. — Тебя каждый спросит о твоем полицае. Поняла?
— Ах ты, мерзавка, — опомнилась Голотько. — Мой полицай, а твой палач. Изверг!
— Врешь! — взревела Валентина. — Мой нашим служит! Задание выполняет.
— Вот сейчас донесу в полицию, кому твой краснопогонник служит. Тогда запоешь!
— Не грози, подумай сперва. Я сказала: нашим. Нашим он служит. А вот кто у тебя «наши» — это разобраться надо. Скажу Кольке — он живо тебя разговорит. Подожди! Вечером придет, проверит.
Голотько опять ошеломил неожиданный поворот дела. Перспектива «проверки», да еще Жирухиным, ее никак не устраивала. Она поспешно оставила поле боя. Но вечером, когда Сперанский, потягивая из бокала вино, сидел, развалясь на диване, Голотько осторожно и невнятно намекнула:
— Неспокойно на душе, Виктор Михайлович. Все говорят: красные вот-вот придут.
— Ну? — лениво буркнул полицай.
Голотько придвинулась к Сперанскому и торопливо, словно боясь, что он перебьет, зашептала:
— Кто виноватый, значит, кто с немцами служил, так которые из них бежать собираются, а которые с повинной хотят, стало быть, к русским идти. Слышала я разговор, будто кое-кто из краснопогонников собирается к партизанам бежать.
Сперанский выпрямился, повернувшись к собеседнице, быстро спросил:
— Кто такие? Фамилии знаешь? Где слышала?
Голотько испугалась перемены в настроении гостя, ей сразу померещились полицейские застенки, допрос. Сперанский не раз рассказывал ей, как это делается. Кое-как овладев собой, Голотько с беспечным видом махнула рукой.
— Да кто ж там фамилии скажет? Разговор-то на базаре слышала. — И вдруг заискивающе просила:
— А разве тебе нужно это? Я, кабы знала, все-все расспросила бы…
Сперанский опять расслабился, откинулся на диван, обнял Голотько.
— Дура. Все-таки дура ты, Прасковья. Хоть и красивая.
— Ну, зачем ты так? — надула губы Голотько. — Я же хотела как лучше…
— Как лучше! — передразнил Сперанский. — Тогда слушай, как надо, чтобы лучше. На базар не ходи — там сейчас каждый день облавы. Не опомнишься, как в Германию упекут. Насчет повинной выбрось из головы. Таких, как я, не помилуют, потому что я их не миловал и не буду миловать. А услышишь где такие разговоры, так уж постарайся, голубка, все узнать: и кто говорит, и о ком, и откуда знает. Поняла?
Голотько успокоенно и благодарно положила свою голову на колени полицая.
И шел дальше, к следующему, третьему. Это действенный прием, он научился ему в лагере Свинемюнде. Сначала надо пройти слева направо, подозревая каждого третьего. Потом справа налево — каждого второго. И, наконец, тех, кто в расчете на три должен быть первым. Эффективный способ. Проверено. Кто-нибудь не выдержит.
Гауптфельдфебель шел размеренно, не спеша, методично останавливаясь перед третьим, вторым, первым солдатом, тыкал в него пальцем и задавал свой вопрос. Он уже перешел ко «вторым», когда на крыльцо дома вышел начищенный, нафабренный господин Гофман. Он несколько мгновений наблюдал за процедурой «расследования», которую проводил Курт, потом вполголоса выругался и легко сбежал с крыльца. Он молча отстранил фельдфебеля и, весело поигрывая глазами, бодро прокричал:
— Вы сами должны найти тех, кто думает перебежать к красным. Гестапо все равно найдет злоумышленников. Повесит их, повесит и вас, как молчаливых участников сговора. Вы должны не молчать, а найти злоумышленников и выдать их нам.
Гофман повернулся кругом и ушел к себе.
Гауптфельдфебель вышел на середину строя, заложил руки за спину, исподлобья оглядел строй.
— Все понималь, зволичь? Разойдись!
— Зволичь-то, может, и поняла все, что ей тут втемяшили, а вот я что-то не докумекаю, — отойдя в сторону, говорил Сечиокно. — Неужели кто донес? Но кто? Ведь при разговоре мы были втроем. Только трое: ты, я и Степан. Кто же мог? Ничего мне не понятно, Сеня.
— Не паникуй, Гриша, — рассудительно возразил Стаценко. — Выдать нас никто не мог. Это исключено. Случайно проникнуть в наши мысли они тоже не могли. Исключено. Подслушать нас никто не мог, исключено. Что ж остается?
— А черт его знает! Но факт налицо: они что-то пронюхали…
— А я тебе говорю: подожди. Не паникуй. Может, кто еще собирается драпануть да проболтался. А может, провокация: хотят в роте подозрение посеять, чтоб доверия не было, чтоб все боялись друг друга и подозревали. Нет, правда! Это в их духе…
К ним приближался Жирухин. Уже навеселе, с мрачной гримасой, обозначавшей улыбку. Он всегда с неприязнью относился к этим «белоручкам», увиливавшим от серьезных дел. А сейчас он был откровенно враждебен к ним.
— Что, приуныли? Это не вы к партизанам нацелились? Думаете: чистенькие, так вас помилуют? Не-ет, голубчики! Там разговор со всем нашим братом один: тцик, и — виси и плюй на землю и на всех. — Он обвел рукой вокруг шеи и дернул воображаемую веревку вверх, склонил голову набок, высунул язык: — Это ждет всех нас, Всех! И никакого исключения. Никакого!
— Исключения бывают. И тут будут. Тебя, например, вешать не рискнут: разжирел, веревку оборвешь.
— Ты… ты… смеяться надо мной. А… а… а к Гофману не хочешь? Или прямо к Ми-михелю?
— Ну, что ж, веди, Колька, к Михелю. Меньше хлопот. А то мы вот тут советовались с дружком, как бы рассказать Михелю, сколько золотых часов и колец ты от него утаил…
— Ну вы, потише, — Жирухин перешел на шепот. — Я же пошутил. А вы… — он оглянулся, — я ж не для себя, я для всех. Завтра вашу долю принесу.
— Не трудись, Колька, — брезгливо остановил его Стаценко. — Мы свою долю и без тебя найдем. Ты лучше о своей позаботься, понял? Так что идем, что ли, к Михелю? Или к Гофману?
— Да бросьте, хлопцы, — заигрывая, Жирухин подтолкнул в бок Сечиокно. — Не станете ж вы своих топить…
— Ишь ты, — усмехнулся Сечиокно, — уже в родичи напрашивается. Видал, Сеня? Свой!
— Свой пес, оттого что свой, не перестает быть собакой, — угрюмо отозвался Стаценко. — Пойдем, Гриша.
Жирухин, заискивающе посмеиваясь, крикнул вслед уходящим:
— Так вы, того… Я завтра принесу!
— На кой черт ты его трогал, — отойдя подальше, спросил Стаценко.
— Вот тебе на! Да это ж он нас затронул!
— Ну, и смолчал бы.
— Чего же ты не смолчал.
— Ну…
— Вот тебе и «ну». А теперь он прикусит язык. Небось не забыл, как Михель до смерти запорол плетью Дубняка за одно-единственное кольцо. А у этого живодера после каждой «операции» карманы отдуваются. Это ж мы не одни видели…
— Ну, черт с ним, — отмахнулся Стаценко. — Давай, Гриша, решать, что делать. К Григорьевичу мы до отъезда уже не попадем. Карпова и Юнашева нет. Вдовиченко в наряде. В общем, советоваться не с кем. Будем сами мозговать.
— Что тут мозговать? Приказ есть? Есть. Вот и давай его выполнять.
— Но Степан Григорьевич не знал, что тут заварится каша. Я думаю так: отсюда бежать нельзя — и нам не скрыться, и на след организации может навести. Верно?
— Может, и верно, а что ты предлагаешь?
— А я предлагаю бежать в дороге, например, в Гайдуке.
— И куда ж мы денемся?
— Проберемся в город, а тут — к Боднарям. Пересидим. А дальше будет видно. Согласен?
— Да приходится соглашаться. Вот гады, заварили кашу. Новые хлопоты, тревоги.
— Ничего, Гриша. Главное — выдержка. Так принимается мое предложение?
— Принимается.
Сперанский холодел при одной мысли о разговоре с Гофманом. Он понимал, что побег двух охранников начальник гестапо в какой-то мере связывает с ним. Он уже сотый раз в душе проклинал себя за то, что проявил такое рвение и, стараясь обскакать Кроликова, лично доложил Гофману болтовню Параськи Голотько. Но разве ж он знал, что все обернется так? Он тогда хотел доказать только свое старание. И вдруг — на тебе! Двое бежали. Теперь от Гофмана так просто не отделаешься.
А Кроликов ликовал. Допрыгался, умник. Подсиживал-подсиживал, да сам же и сел. Хотел выслужиться, мерзавец? Шефу нагадить? Теперь сам и отвечай. А я ни при чем. Они сидели молча, повернувшись боком, друг к другу. Крамер небрежно пристроился на подоконнике и по обыкновению чистил ногти. Говорить было не о чем. Ждать тоже почти нечего, кроме звонка от Гофмана и возвращения солдат, ушедших на поиски бежавших. Но Гофман почему-то не звонил, а солдаты явно задерживались. И когда, казалось, терпение было на исходе, в дверь кабинета деликатно постучали.
— Да! — рявкнул Кроликов.
В кабинет робко просунул голову полицейский Долинец.
Грозно уставившись на полицейского, Кроликов приказал:
— Докладывай!
— Так что дозвольте доложить: усю набережную обдывылись. И ничегосеньки. Ось тики мьячик якысь мий Иван, стало быть, напарник, подчипыв в погриби.
— Слушай, Долинец, ты когда-нибудь сможешь говорить так, чтобы тебя понимали? — Сперанский медленно выбрался из кресла. — Мне не мячики нужны… Мне нужны явки, люди. Бездельник ты…
Испуганный Долинец онемел и попятился к выходу.
— Покажи, что ты там нашел, — потребовал Сперанский.
Долинец, опасливо ступая по зеленой ковровой дорожке, подошел к Сперанскому и передал ему черный от грязи шарик, величиной с теннисный мячик. Сперанский брезгливо взял его двумя пальцами, повертел перед глазами.
Он положил шарик на стол перед Кроликовым и обернулся к полицейскому.
— Ты, я вижу, начинаешь шутить, Долинец?
— Никак нет, ваше… господин начальник, — заторопился полицейский, — я йому казав: брось! А вин каже: ни, визьму. Я ему кажу: та на грецця воно тоби? Кынь! А вин: ни, там каже, у середки шось замотано. А я ему…
— Виктор Михайлович, — окликнул Сперанского Крамер, успевший взять со стола шарик и осмотреть его. — А ведь он прав. В шарике что-то есть.
Сперанский круто повернулся и подошел к Крамеру. Долинца словно ветром сдуло. Кроликов хотел было возмутиться поведением Сперанского, но раздумал и тоже подвинулся к Крамеру.
Переводчик неожиданно оживился, спрыгнул с подоконника, не глядя на Кроликова, распорядился:
— Анатолий Григорьевич, быстренько горячей воды. Ну… чаю, что ли.
Кроликов нажал кнопку и приказал дежурному принести кипятку.
— Вы знаете, господа, — разглагольствовал между тем Крамер. — Эти идиоты, каким-то образом проявили качества настоящих криминалистов. Просто удивительно, но этот, как его, Долинец или его напарник заметили то, на что кое-кто из нас, — он откровенно глянул на Кроликова, — пожалуй, не обратил бы внимания. Здесь какая-то бумага…
Принесли кипяток. Крамер бросил в него шарик, подождал, пока воск оплыл, выхватил комок и, расправив на столе смятые листки, с трудом прочел: «Руководитель группы — Степан Островер… помогают ему дочь Аза, сын Борис, родственники Семикины, Боднари (точно не знаю)…»
— Да это же… — Кроликов заговорил осипшим от волнения голосом. — Это же список партизан! Я и раньше подозревал…
Через связных и в личных встречах с подпольщиками Островерхов успокаивал истосковавшихся по свободе людей, сдерживал нетерпеливых, подбадривал раскисших и давал поручения по ведению разведки и сбору оружия. Разведка, разведка и разведка — это было главным в течение всего мая. Карпов несколько раз выходил из себя, требовал активных действий, диверсионных актов, засад и налетов. Но каждая такая вспышка заканчивалась победой Островерхова и поддерживавшего его Юнашева.
Теперь самым деятельным стал «паспортный отдел». Борис Островерхов, Виктор Слезак, Надежда Денисова, Иван Семенович Романович, не разгибая спины, трудились над изготовлением всевозможных справок, пропусков, разрешений, подчищали и исправляли в паспортах даты рождения, прибавляя или уменьшая возраст, освобождая десятки людей от мобилизации на оборонные работы немцев или от угона в фашистскую Германию.
Островерхов навещал «фальшивомонетчиков», как он шутя называл группу подготовки документов, придирчиво проверял их «продукцию», удовлетворенный, благодарил усталых людей, рассказывал о событиях на фронте, о победах Красной Армии, пересказывал сводки Совинформбюро, которые слушал по радио. В свободные часы — их теперь было много, потому что Кроликов заставил Чеха уволить Островерхова с должности секретаря общины, — Степан Григорьевич кропотливо трудился над самодельной картой Новороссийского укрепленного района немцев, нанося все новые и новые огневые точки, доты, дзоты, артиллерийские и минометные огневые позиции, пулеметные гнезда, противотанковые заграждения, резервные рубежи обороны гитлеровцев, расположение их штабов и складов с боеприпасами. Условных знаков на карте появлялось все больше и больше по мере того, как подпольные разведчики один за другим являлись с донесениями. Это была огромная, кропотливая и трудная работа. Готовя карту, Островерхов мысленно уже видел, как на обозначенные им цели обрушивается огонь советской артиллерии, авиации. Рисуя условный знак, он приговаривал про себя, словно уже громил эту огневую точку:
— А вот на тебе, на, фашистская мразь! Что? Замаскировался? Не выйдет!
И, довольный, любовался делом рук своих, плодами риска и храбрости дорогих ему людей, товарищей по борьбе. Дорогих и близких… А все ли они одинаково дороги ему? Он перебирал в уме одного за другим своих соратников, мысленно давал характеристику каждому, вызывал в памяти их образы, одним улыбаясь по-отечески ласково, с другими споря в душе, третьих подбадривая… Вот что-то омрачило сердце, заставило нахмурить брови. Свиркунов… был товарищем по борьбе… Наделал ошибок… Что же с ним делать? Что делать? Похоже, нам пора уходить в горы. Придется брать и его с собой. Но там испытания могут оказаться еще тяжелее, чем здесь. Баз у нас нет. Егоровские отряды ушли. Леса мы знаем неважно. Трудно, очень трудно будет. Но люди выдержат, уверен, что выдержат: все-таки лето. Да и видно по всему — недолго осталось ждать…
Островерхов вспомнил о Стаценко и Сечиокно. Что-то от них никаких известий. А задание у них ответственное… Подпольщикам стало известно, что немцы решили срочно перевести в Темрюк роту охранников. Островерхов просил Стаценко и Сечиокно узнать точный маршрут роты, место размещения в Тамани, причины переброски. Им поручалось выяснить, не едет ли туда комендатура, гестапо, полиция. Возможно, удастся раздобыть кое-какую документацию. После этого Стаценко и Сечиокно должны были бежать и укрыться на конспиративной квартире Боднарей. Место и пароль им были известны. Боднари были предупреждены.
Степан Григорьевич беспокоился: от Стаценко и Сечиокно известий не поступало. Он послал Азу к Боднарям. Те сообщили, что «беглецы» не появлялись.
Что же произошло? Как выяснить причины неявки Стаценко и Сечиокно? Островерхов нервничал. И когда в комнате появились сестры Семикины, Степан Григорьевич облегчению вздохнул:
— Ну что, козы, сообщите о настроении господ офицеров.
— Ой, Степан Григорьевич, — заторопилась Майя, — наши подопечные драпанули!.. Теперь хожу и сама себе не верю: неужели ж это правда, неужели скоро конец всему этому?
— В один момент драпанули, — уточнила Нила.
— Да, прижали их наши. Драпают во все лопатки, по всему фронту. Только у нас затишье. Но это перед грозой, — задумчиво проговорил Островерхов. — Майя, ты давно «Костю» видела?
— Да уж три дня не видела. А что?
— Надо бы узнать, какие передвижения у немцев делаются.
— Когда сходить, Степан Григорьевич, сегодня? — живо отозвалась Майя.
— Да, сегодня и, пожалуй, сейчас. А заодно, Майечка, попроси его выяснить, не слышал ли он о каком-нибудь происшествии в жандармерии. Хорошо?
— Хорошо, Степан Григорьевич. Я после обеда прибегу.
— Если сможешь — пораньше, — попросил Островерхов.
Майя ушла. Поднялась и Нила.
— Я, наверное, тоже пойду. А то мама будет беспокоиться. — Островерхов не удерживал. Видя настроение отца, промолчала и Аза. Оставшись вдвоем, она спросила:
— Папа, что случилось? Ты встревожен.
— Пока не знаю, дочка. А насчет тревоги, так кто ж у нас сейчас без нее живет, родная? Ничего, ты не волнуйся. Просто мне надо кое-что срочно выяснить. А ты бы пошла приемник послушала.
— Батареи совсем сели.
— Ничего, на сводку еще хватит. Ты запиши самое главное. Сейчас события каждую минуту меняются. Успевай только слушать. Иди, дочка.
Аза вышла, а Степан Григорьевич нервно заходил по комнате. Какая-то тревога больно сжимала сердце.
Женька вертелась перед зеркалом, поправляла платье, повернувшись в профиль, косила глазом в зеркало. Из коридора донесся стук открываемой двери и чьи-то легкие шаги. Женька прислушалась. Кто-то быстро прошел мимо ее квартиры и постучал в соседнюю. Женька осторожно приоткрыла дверь, выглянула. Так и есть: эта тощая к Пашке пришла.
Сосед между тем открыл дверь.
— О, это вы, мадам! Прошу, — донеслось до Щекочихиной, и гостья исчезла в комнате соседа. Дверь захлопнулась, было слышно, как в замке дважды щелкнул ключ.
Щекочихина прикусила нижнюю губу, напряженно вытаращила глаза. Ага! То с офицером, то с парикмахером…
Она наклонилась, осторожно сняла туфли и, протиснувшись в приоткрытую дверь, босиком подкралась к двери, заглянула в замочную скважину. Ключ, оставленный в замке, не позволял что-либо рассмотреть в комнате. Тогда Щекочихина, уцепившись за дверную раму, прижалась ухом к тонкой двери, И сразу четко зазвучали голоса в квартире.
— Ты почему пришла? — Ага, это Пашка.
— Сам прислал. Просил узнать, не слышал ни о каком происшествии в жандармерии? Прошлой ночью.
— Передай: в пути следования бежали два краснопогонника. Где-то недалеко. Поэтому ищут в городе. Больше ничего не знаю. А теперь иди. А то здесь соседка — последняя сволочь. С немцами путается.
Щекочихина убежала в свою комнату. «Значит, сволочь соседка? С немцами путается? А ты? А вы оба? Жандармы бежали… Ах, вот оно что!»
Она заметалась по комнате, хватая платья, юбки. Потом набросила на голову косынку и почти бегом бросилась на улицу. Вскоре она была в гестапо.
Через час Гофман вызвал Базаркина из расположения штаба полковника Гелли, распахнул перед ним дверцу черной гестаповской машины и, захлопнув ее, сел рядом с шофером.
— Ну, где тут, наши драп-мастера? — поздоровавшись, спросил Островерхов.
Спрятавшиеся было в чулан Стаценко и Сечиокно вернулись в комнату. Степан Григорьевич подробно расспросил их о событиях в батальоне, о побеге, о том, как пробирались в город, есть ли неохраняемый немцами путь. Уже на дворе начало темнеть, когда Василий Евстафьевич подал условный сигнал. Едва Арсений и Григорий успели скрыться в чулане, как в комнату быстро вошли Карпов и Юнашев. Торопливо поздоровавшись, Сергей сразу обратился к Островерхову.
— Завтра весь батальон переводится в Темрюк. В дороге бежать не удастся: Гофман приказал двери в теплушках замкнуть, выходить из вагонов только в сопровождении эсэсовцев. Даже в городе в патрулирование не назначают никого из батальона. Мы вырвались только потому, что Гофман лично распорядился отвезти коньяк Тойблю, шефу городского гестапо. Ну, а поскольку рядовым жандармам теперь доверия нет, то с этим важным поручением послали унтер-офицеров, — Сергей насмешливо кивнул на погоны Юнашева, левой рукой хлопнул себя по правому плечу, тоже украшенному лычками.
— И что ж вы придумали?- спросил Островерхов.
— Как «что»? Вот, сделали крюк, забежали, чтобы доложить, и назад. Там, за углом, автомашина ждет. Мы обещали достать самогону. Так что Екатерине Петровне придется пошевелить спецзапасы. А то шофера, кроме самогона, ничем не задобришь. Только самогон и признает. Пришлось пообещать… — Карпов смущенно взглянул на дверь, ведущую на кухню, где возилась хозяйка.
Островерхов вспылил:
— Вы что, с ума сошли? «Хвост» притащили?
— Да нет, Степан Григорьевич, все в порядке, — поспешил успокоить Юнашев. — Мы оставили его на соседней улице, — а сами проходным двором пробрались сюда. Даже если искать кинется — не найдет. Только он не будет искать. Он ждет самогон.
— Все равно засиживаться нельзя. Чуть что — гестапо оцепит квартал… А тут не только мы с вами… Предлагаю: сегодня ночью уходить в горы. В два часа ночи собираемся на квартире Семикиных…
Островерхов не договорил. Раздался условный стук в окно. В комнате все насторожились. Островерхов спрятался в чулане. Екатерина Петровна поспешно внесла трехлитровый бутыль с самогоном и, кланяясь, подала ее Карпову.
— Это все, господин жандарм. Истинный Христос все, — напевно заговорила она во весь голос. — Через недельку наведайтесь, наварю. Время такое, господа хорошие, ни сахару, ни патоки. Дрожжей и то не достать.
— Ладно, хозяйка, не разводи агитацию. На той неделе зайдем. Так что приготовь. Да не забудь, а то напомним. — Карпов орал во всю глотку, красноречиво похлопывая по карабину.
Дверь приоткрылась, и в ней показалось испуганное лицо Свиркунова. Юнашев первым заметил его, тронул Карлова за руку.
— Свиркунов? Ну, входи, — нелюбезно пригласил Карпов.
Свиркунов робко протиснулся в дверь, быстро оглядел комнату.
— Здравствуйте. А Степана нет? Я думал… — начал он.
— Зачем пожаловал? — перебил его Юнашев. — Тебя вызывали?
— Дело срочное. — Свиркунов замялся и вдруг заговорил горячо, быстро, волнуясь и захлебываясь: — Опять тот тип встретился. Ну, который тогда, с которым, ну, что донес в полицию, что выпивали мы с ним…
Островерхов, притаившийся за дверью рывком открыл ее, стремительно шагнул в комнату не здороваясь, спросил:
— «Поп»? Когда, где ты его видел?
— Он… Я видел в окно.
— Увидел дружка и бросился ,к нему с объятиями? — зло спросил Карлов.
Свиркунов побледнел, губы его задрожали.
— Я видел в окно, как Базаркина забрали.
— Пашку?!
— Сам Гофман. На машине прямо из штаба забрал.
— Когда? — опросил Островерхов.
— Вчера. Около двенадцати. Как раз перед обеденным перерывом. Я и подумал: быстрее сообщить тебе, Степан, надо.
Юнашев быстро спросил:
— Что дальше? Где «попа» встретил?
— Ну, я прождал вчера до вечера, ночь не спал. Думал: знаете вы или нет об аресте «Кости». Думал, может, связной зайдет или из вас кто наведается. Никого. Сегодня целый день выглядывал… Измучился. Аж голова раскалывается…
— Ты покороче, без переживаний, — оборвал его Карпов.
Что «покороче»? Что «покороче»! — взвизгнул вдруг Свиркунов. — «Без переживаний»? А что я — крыса? Посадили в мышеловку и сиди, жди, пока за тобой придут, как за «Костей»? Только о себе думаете?
Островерхой перебил:
— Без истерики. Насчет «мышеловки» потом разберемся. Рассказывай, что ты… натворил?
— Ничего я не натворил, — все еще нервно вздрагивая, заговорил Свиркунов. — Дождался вечера. Никого нет. Ну, думаю, ждать больше нельзя. Решил идти сюда, сказать про «Костю». Только дошел до угла; слышу — сзади кричит кто-то: «Авдеев! Вайя!» Я подумал: кто-то из наших, раз кличку знает. Оглянулся, вижу: он! Тот. Я растерялся, а он почти бегом ко мне. Ну, я опомнился и бежать.
— Ну и ну! — процедил Карпов.
— А что мне было делать?
— Подождать его и прикончить, — рубанул Сергей.
— Тихо! — остановил Островерхов. — Дальше.
— А что дальше? Нырнул в подворотню, пробежал по дворам, выскочил на следующую улицу. Оглянулся — никого. Ну, а я… сюда.
Минуту в комнате молчали. Слышалось только тяжелое дыхание. Потом решительно заговорил Островерхое:
— Сергей! Прошу проводить его. Встретимся потом на новой явке. Ты ее знаешь — на Домбровского.
— Не надо бы отпускать Свиркунова. За ним — хвост. Надо всем уходить, — решительно заявил Юнашев.
— Не пойду с Карповым… Не верю ему, — вдруг закричал Свиркунов, — не верю.
Вмешался Островерхое:
— Идите!..
— Слушаюсь! — быстро отозвался Карпов. Похлопав по плечу Свиркунова, он сказал:
— Пойдем.
…Два дня Сперанский не находил себе места. Когда было прочитано донесение, закатанное в стеарин, Кроликов, разобрав подпись: «связной штаба подпольной группы Авдеев», с издевкой опросил Сперанского:
— Что? Непроверенные? Ненадежные? Я не умею подбирать агентов? Ну?!
— Господа, — вмешался Крамер, — господа! Успокойтесь! Здесь не до ссор. Надо принимать решения и действовать. Следует немедленно сообщить в гестапо…
— Нет, черт побери, — гаркнул Кроликов. — Хватит! Я. достаточно слушал вас. Теперь думать и решать буду я. А вы извольте выполнять то, что вам прикажут. Никуда не сообщать, пока не будет взят Авдеев. Немедленно найти «попа». Слышите, вы!
— Слушаюсь, шеф, — неожиданно для себя покорно ответил Сперанский и по-военному вытянулся перед начальником полиции.
— А вы, Крамер, садитесь в паспортном отделе и проверьте, есть ли у нас эти, как их там? Шустовы, Корнеевы, Семикины… — он придвинул к себе мятый промасленный листок, забегал глазами по мелким карандашным строчкам. — И эти вот… Костя, Зина, Степан… Как их найдешь без фамилий? Выписывайте все фамилии с этими именами. И адреса.
— Но это же мертвое дело, — попытался возразить Крамер.
— Хватит рассуждать, — повелительным тоном сказал Кроликов, — возьмите себе в помощь машинистку. И диктуйте ей. И выбросьте наконец, эту маникюрную пилочку! К черту! В бане ногти чистить! Чтоб я больше не видел! Все. Идите.
Сперанский, злясь на себя, на Кроликова, на Крамера, не давшего отпора шефу, срывал ярость на своих агентах, вызванных для поисков «попа». Отведя душу, Сперанский немного успокоился и собрался было просмотреть протокол допроса Полова, где, как ему помнится, промелькнуло имя «Степан», но тут позвонил Кроликов и вызвал к себе.
Не поднимая головы, словно занятый чтением какой-то бумаги, лежавшей на столе, шеф резко потребовал:
— Сведения о побеге жандармов!
— Не понял вас, Анатолий Григорьевич, — растерянно проговорил Сперанский, против обыкновения стоя навытяжку.
— Гофман спрашивает, кто дал сведения о побеге жандармов? Твоя инициатива — сам и расхлебывай.
— Но ведь я говорил, что это…
— Я не знаю, что ты говорил и кому говорил. И знать не хочу! Гофман торопится, гестапо выезжает в Натухаевку. Он ждет тебя через пятнадцать минут. Пять уже прошло. Да смотри у меня: не ляпай насчет Авдеева. Тебе же хуже будет.
Потом был допрос Голотько. Затем поиски Валентины, которой не оказалось дома, и унизительная процедура обещаний, заверений и клятв, что он лично займется ее поисками. Когда он вышел из гестапо, на улице его ожидала Голотько. Избитая, зареванная и разъяренная, она бросилась к нему, плюнула ему в лицо. Он не рискнул стрелять у ворот гестапо, и вынужден был удирать от этой взбесившейся бабы.
Вечером нашли «попа». Обросшего серой щетиной, полубезумного от пьянства, его приволокли к Сперанскому. Никакие слова на него не дёйствовали. И только появление Саркисова с плетью мгновенно протрезвило его и вернуло рассудок. Только тогда удалось ему втолковать, что от него требуется. «Поп» начал клясться и божиться, что никакого Авдеева не видел и не знает, что он больной старый человек, что он ни во что не хочет вмешиваться и пусть ему дадут спокойно умереть. Пришлось кивнуть Саркисову, и тот, хищно оскалившись, опустил на вздрагивающую жирную спину агента плеть. Повторять не пришлось. «Поп» сразу все вспомнил. Через четверть часа он ушел на поиски Авдеева.
Еще через час снова вызвал Гофман для опознания трупа. Сперанский, Кроликов и Крамер растерянно молчали, рассматривая изуродованное пытками тело: Первым отрицательно затряс головой Кроликов. Гофман перевел взгляд на Сперанского. Тот поспешно ответил:
— Никак нет. Не знаю.
С Крамером Гофман только обменялся взглядами.
— Шлехт. Плехо, — вздохнув, сказал шеф гестапо. — Это есть партизан. Это есть Базаркин. Он знал о побеге жандарм. Он сказал об этом один девка. Абер он есть хитрый. Он умирал после один разговор с Михель. Поэтому я не успел узнать, кто есть эта девка. Я не имею время. Я имею ехать. Вы будете узнать и доложить мне Натухаевка. Видерзеен! Документы этот дело здесь. — Он передал Кроликову пакет и встал из-за стола. — Хайль Гитлер!
— Хайль, — вразнобой ответили полицейские и поспешили вон из этого забрызганного кровью помещения.
Не успел Сперанский дочитать до конца показания Щекочихиной, как доложили, что к нему просится на прием «молодая, интересная фрау» и что у нее якобы важное дело к нему.
В кабинет вплыла разодетая молодая женщина. Она подошла к столу и без приглашения опустилась в кресло.
На мгновение закрыла глаза. «А может, зря пришла? — мелькнула мысль. — Все равно немцы уже бегут. Может, не говорить?» Но тут же появилась другая мысль: «Нет, не зря. Пусть знает эта Азка… Посмотрим, кто тварь». Женщина открыла глаза, взглянула на Сперанского и, заискивающе улыбнувшись, сказала:
— Я Демченко, Екатерина Демченко. А вообще меня зовут Китти.
Начальник политического сыска внимательно рассматривал дочь Бабкина.
— Я, господин начальник, насчет соседей. Островерховых. Хоть отец и говорит, что мало фактов, но я чувствую: путаются с партизанами. В общем… Родственники… Сестры… А я говорю: врут! Я же вижу…
Бабкина-Демченко замолчала. Сперанского будто подменили. Он вскочил, налил в стакан воды, галантно подал его женщине.
— Успокойтесь, фрау! Вот так. Теперь давайте по порядку.
…Вечером Саркисов и Долинец отправились в засаду на Лесовую улицу. А полчаса спустя в полицию прибежал «поп» с известием, что видел Авдеева. Пришлось поднимать по тревоге целый взвод и посылать его на оцепление указанного «попом» квартала.
Татьяна Федоровна Растригина успела обежать чуть ли не полгорода, оповещая подпольщиков о том, что надо к часу ночи собраться на квартире Семикиных и что приказано взять самые необходимые вещи, так как предстоит поход в горы. К вечеру почти все были оповещены. Усталая, Татьяна Федоровна присела отдохнуть. Только теперь она с ужасом вспомнила, что не успела предупредить своего Петю и Борю Островерхова. Азу она застала дома, а Бориса не было. Конечно, можно было надеяться, что если он появится дома, то Аза его заберет на явку. А если уже ушла, а Борис только вернулся? Ведь Степан Григорьевич так просил ее на прощание: «Пожалуйста, Федоровна, постарайся Борису сказать. А то он редко дома бывает. Как бы не остался…»
Растригина бросилась к Семикиным узнать, нет ли там ее хлопцев. Но там их не оказалось. Татьяна Федоровна вспомнила адрес одного Петиного товарища и отправилась туда.
…После ухода отца, уничтожившего самые важные документы, Аза еще раз тщательно, осмотрела комнату, подобрала и сожгла обрывки бумаги, еще раз проверила дорожный узелок: надо было позаботиться и об отце, и о Борьке. Кстати, где же Борька? И сколько его ждать? А мне здесь сидеть нельзя. Вдруг он уже там? А все будут из-за меня волноваться, еще придется кого-то посылать ко мне. Нет, пойду. Она накинула платок, подхватила узелок и решительно открыла дверь в темный коридор. И в тот же миг кто-то схватил ее и зажал рот. Азу втащили в комнату, бросили на пол, вывернули руки и связали их за спиной, рот заткнули какой-то тряпкой. Это орудовал немец-гестаповец. Оставив возле Азы часового, гестаповец снова метнулся в коридор.
— Подожди минуточку. Я тут еще за людьми сбегаю. Приведу, и пойдем вместе.
Свиркунов нервно заходил по комнате, прислушиваясь к скрипу половиц, к незнакомым шорохам за стеной. Страх нарастал лавиной, подавляя все остальные чувства. Ему казалось, что немцы нашли его стеариновый шарик и теперь хватают подпольщиков. Поймают и его. Ведь там, на той бумажке, внизу стоит его, Свиркунова, подпись. Ему показалось, что кто-то осторожно крадется по веранде. Он задул плошку, припал к крохотному окошку на веранде и тут же отпрянул в глубину комнаты: по веранде шли два рослых жандарма, направляясь к двери в комнату. Свиркунов не знал, что это были Стаценко и Сечиокно.
«Все! — похолодел Свиркунов. — Выследили. Все, конечно, успели скрыться, а меня бросили. И Степан вовремя отчалил. Та-ак. Ну, нет, Свиркунова так просто не возьмете!» Он нашел дверь в другую комнату, открыл ее, ощупью вдоль стены двинулся дальше и натолкнулся на дверь, закрытую изнутри железным засовом. Лихорадочно снял массивную задвижку, открыл дверь, не издавшую ни звука, и оказался в саду. Прислушавшись, он бросился в кусты, обдираясь о ветки, пробежал через сад, выскочил в соседний двор, пересек его и очутился на соседней улице. «Вот так-то. Сыщики! Меня не возьмешь! А теперь на Домбровского. Как раз в пору!»
Он прошел не больше квартала, когда, заскочив в подворотню, вдруг наткнулся на группу людей. Его схватили и прижали к стене. В глаза ударил луч карманного фонарика, и над самым ухом задрожал тенорок:
— Воистину, пути господни неисповедимы! Вот и дал бог свидеться нам.
Свиркунов узнал голос «попа», и тело его сразу стало липким, мышцы размякли, голова втянулась в плечи.
— Вот и все… Вот и все… — билось у него в мозгу.
— Он? — повелительно прозвучал незнакомый голос.
— Слава всевышнему — он! — прогнусавил «поп».
— В машину. Быстро, — распорядился незнакомый. Свиркунова подхватили дюжие руки, оторвали от земли, швырнули в вонючий темный кузов, полицейского фургона. Дверь захлопнулась.
Карпов, Юнашев и Вдовиченко, изображая пьяных, добрались до казармы и легли прямо на полу около пирамиды с оружием. Дневальный, придерживаясь за стену, с трудом добрался до них, мыча что-то нечленораздельное, пытаясь ткнуть крайнего, Вдовиченко, но не удержал равновесия и тут же шлепнулся на пол. Сделав попытку выругаться, дневальный зашарил по полу, ища, на что опереться, и наткнулся на бутылку с самогоном, зажатую в руке запасливого Вдовиченко. Дневальный бесцеремонно забрал ее, зубами вытащил пробку, сделанную из кукурузной кочерыжки, и жадно припал к горлышку бутылки.
Через десять минут казарма наполнилась храпом, изредка прерываемым пьяными всхлипами и невнятным бормотанием. Карпов осторожно приподнял голову, внимательно осмотрелся, вполголоса скомандовал:
— Пора, хлопцы!
Вдовиченко и Юнашев, перешагнув через храпящего дневального, бросились к пирамиде с оружием. Сухо заклацали вынимаемые из автоматов и карабинов затворы, с глухим стуком полетели на расстеленную плащ-палатку подсумки, патронташи, пулеметные ленты, автоматные и пулеметные диски и магазины. Тем временем Карпов возился у железного ящика, где хранились секретные документы. Наконец ему удалось открыть его. Сергей выгреб оттуда охапку бумаг и, переступая через спящих, понес их к свету. Бросив бумаги на столик дневального, он принялся торопливо их перебирать и просматривать: тащить всю гору папок не было смысла, надо было отобрать самые важные. Неожиданно громко взвыл зуммер телефона. Трое друзей замерли, глядя на зеленую коробку, как на мину замедленного действия, готовую рвануть в любой момент. Телефон продолжал гудеть надсадно и тревожно. Карпов бросил бумаги и схватил трубку. Оттуда донесся голос Шлехтера:
— Вер ист да?
— Дневальный Верба, господин гауптфельдфебель, — браво отрапортовал Сергей. — Рота отдыхает. Происшествий нет.
— Зашем долго молчать? Спать, зволичь?
— Никак нет, господин гауптфельдфебель. Проверял, все ли вернулись с бала.
— Гут…
Сергей положил трубку на место, мгновение подумал и вырвал провода из клеммы. Покончив с телефоном, набросился на бумаги. Юнашев и Вдовиченко узлом завязали концы плащ-палатки и с трудом сдвинули с места тяжелый тюк с затворами и боеприпасами.
— Быстрей, Серега! Брось ты эти талмуды, — нетерпеливо позвал Вдовиченко. — Не до них сейчас…
— Нельзя бросать, Петя. Другого случая не будет. — Карпов уже отложил в сторону две папки. — Я сейчас, хлопцы. Вы потихоньку двигайтесь к выходу. Володя, проверь, как там часовой у ворот.
Юнашев молча кивнул и выскользнул за дверь. Крякнув от натуги, вслед за ним поволок узел Вдовиченко. Минут через пять в дверь заглянул Юнашев.
— Все, Сергей. Кончай. Надо спешить.
— Готов, Володя, готов! — ответил Карпов, яростно разрывая в клочки оставшиеся бумаги. Три черных папки он зажал под мышкой. Покончив с бумагами, оглянулся на Юнашева, спросил:
— Может, петуха, а? — Сергей выразительно показал зажигалку.
— Не стоит, Сергей, — остановил его Юнашев. — Тут же не все гады, есть и дураки. И потом — пожар сразу заметят, не успеем уйти.
Карпов с сожалением спрятал зажигалку, огляделся по сторонам, выскочил вслед за Юнашевым во двор. Остановился, прислушиваясь:
— Где часовой?
— Порядок, — ответил Юнашев. — Спал. Я его на всякий случай стукнул прикладом и спрятал под крыльцо.
Карпов с автоматом двинулся вперед. Вслед за ним Юнашев и Вдовиченко понесли тяжелый узел. Когда до цели оставалось не больше квартала, Карпов остановился, подождал друзей.
— Хлопцы, — шепотом заговорил он, — не нравится мне эта слишком тихая улица. Давайте пойдем через дворы. Я вспомнил: тут есть проходной двор, как раз туда выйдем.
— Согласен, — коротко бросил Юнашев, и они свернули в темную подворотню.
…Связной Семен Харченко, посланный Островерховым за группой Карпова, осторожно подходил к дому Кавешникова. Постояв на углу и прислушавшись, он, крадучись, двинулся к дому как раз в тот момент, когда Свиркунов в третий раз побрел к дому. Харченко не заметил его… постоял, постоял и негромко крикнул:
— Кавешников не вернулся?
Свиркунов дернулся и напрягся, словно от электрического удара. «Значит, это пароль». Не успел сообразить, что предпринять, как в доме звякнуло окно, и сердитый голос Карпова приглушенно сказал:
— Сами ждем. — И, не сдержавшись, добавил: — Какого черта орешь, как осел…
Свиркунов вдруг повернулся и, втянув голову в плечи, побежал назад, к немцам.
— Хальт! — взвизгнул ефрейтор.
И почти одновременно испуганно крикнул Харченко:
— Немцы! Засада! — И послал автоматную очередь в темноту, туда, где исчез Свиркунов.
В ответ к нему потянулись пунктиры трассирующих пуль. Харченко припал к земле. Но в это время из окон дома Кавешникова дружно застучали автоматы. Срикошетив о камни, дико взвыли пули, и, словно подхватив их вой, кто-то истошно закричал на другой стороне улицы. Послышалась немецкая ругань, какая-то возня, стон, наконец, донесся истерический крик Свиркунова:
— Карпов, Юнашев! Не стреляйте. Это я, Свиркунов! В доме затихли. Свиркунов закричал снова:
— Не стреляйте! Островерхов послал меня за вами!
— Не верьте ему! Он стоит с немцами, — крикнул Харченко.
Из засады выскочили две фигуры и бросились на голос. Но в этот миг снова ожили окна осажденного дома: простучали три короткие очереди, и оба немца медленно рухнули на землю.
— Ну, предатель, покажись, поговорим! прокричал Карпов. — Выходи, гад! Хочу исполнить свою мечту: всадить в тебя пулю!
В засаде молчали.
— Что ж вы дрейфите, вояки вонючие? — крикнул из другого окна Вдовиченко. — Выходите, побалакаем!
— Постойте, — закричал Сперанский. — Не стреляйте. Дом окружен, и уйти вам не удастся. Лучше сдавайтесь, и вам сохранят жизнь.
— А это еще что за пророк? — насмешливо крикнул Юнашев и послал на голос автоматную очередь. В засаде кто-то вскрикнул и вслед за тем раздались немецкие команды.
По окнам осажденного дома стеганули трассирующие пули. Слева и справа, в обход дома, кинулись полусогнутые фигуры солдат. Дом ответил яростным огнем.
…Два часа продолжалась осада дома. Разъяренный Тойбль послал туда еще два отделения автоматчиков и приказал взять осажденных живыми. Гитлеровцы окружили дом.
— Бросьте бравировать, Карпов, — упрашивал Сперанский. Это ему подсказал Свиркунов. Вся ваша группа арестована во главе с Островерховым. Вся! Он назвал нам все адреса, и сейчас гестапо добирает последних. Вы напрасно сопротивляетесь — это только отягчает ваше преступление.
— Насчет преступлений еще разберемся, — выкрикнул Юнашев. — А насчет группы врешь! Наша группа — весь город. Всех не возьмешь!
— Не возьмешь! — подхватил Вдовиченко.
— Бей их, братва! — скомандовал Карпов.
И снова из окон осажденного дома хлестнул свинец. Первым умолк автомат Вдовиченко. Юнашев бросился к другу. Петр, хватаясь за стену, пытался подняться с пола. На его залитом кровью лице светились только глаза, полные боли и ярости.
— Подсоби, братишка, — хрипло попросил он.
— Погоди. Куда тебя ударило? Дай перевяжу, — попытался удержать его Юнашев.
— Не надо. Некогда. Подсоби, — настоял Вдовиченко и с помощью Юнашева оперся на подоконник, поднес к плечу автомат. Решив, видимо, что с Вдовиченко покончено, немцы не стреляли по этому окну. Юнашев быстро и осторожно выглянул наружу. При вспышке выстрелов он успел разглядеть под окнами и у дверей фигуры солдат. Отскочив назад, Юнашев взволнованно проговорил:
— Плохо дело, Петро. Кажись, хотят поджечь дом. Ну, держишь, братишка, а я Сергею скажу…
Слегка обняв за плечи Вдовиченко, Юнашев бросился в другой конец комнаты, где Карпов продолжал стрелять в. окно короткими очередями.
— Сергей, они собираются поджечь дом! — крикнул Юнашев.
— Поджечь? — Карпов прекратил стрелять. — Где? Постой, ты откуда знаешь?
— На то похоже. В окно я выглянул. Там, у Петра. Он ранен.
— Где поджигают?
— Под окнами и крыльцо.
— А ну, развороши узел, там должны быть гранаты.
— Верно! — обрадовался Юнашев и бросился к тяжелому тюку, прихваченному в казарме. В это время Вдовиченко, напрягая последние силы, свесился из окна наружу и прошелся длинной очередью по темным кучкам врагов. Гитлеровцы всполошились. Уцелевшие бросились прочь от дома, где уже полыхнуло и побежало по дверям, по крыльцу и стенам сине-оранжевое бензиновое пламя. В его свете отчетливо проступила свешенная из окна голова Вдовиченко. Гитлеровский ефрейтор не спеша прицелился в нее и выстрелил.
Когда Юнашев подбежал к Карпову, рыжие языки пламени хлестали в окна. Сквозь огонь и дым ничего не было видно. Карпов выхватил у Юнашева две гранаты и одну за другой швырнул их сквозь пламя на улицу. Грохнули взрывы. Ревело и трещало пламя, стало нечем дышать. Карпов бросился на пол и потянул за собой Юнашева. Они вместе поползли к выходу. В этот миг одна за другой в окна влетели и, глухо хлопнув, разбрызгали пламя по всей комнате несколько бутылок с зажигательной жидкостью. На Юнашеве вспыхнула одежда, и он, задыхаясь и кашляя, стал срывать ее с себя. Путь к выходу был залит пламенем. Сергей оглянулся, и, не видя выхода, кинулся тушить пламя на Юнашеве. Потом, подхватив друга под руки, подтащил его к окну, где застыло перегнувшееся через подоконник тело Вдовиченко.
— Прыгай, Володя, — прохрипел он. — Прыгай, я прикрою. Юнашев затряс головой.
— Нет, Сергей. Хоть туда, хоть здесь — вместе.
— Прыгай, я приказываю, — крикнул Карпов и захлебнулся дымом, зашелся в кашле. Он инстинктивно бросился к окну, выглянул наружу. Глоток воздуха вернул ему зрение. На противоположной стороне улицы, освещенные пожаром, поблескивали каски автоматчиков.
— Что, стервятники, ждете? — крикнул он в окно. — Не дождетесь!
Он поднял раскаленный автомат и пустил очередь по блестящим котелкам. Обнаженный и обгорелый Юнашев втиснулся в окно рядом с Сергеем.
— Ждете? Не все получили? Ну, так вот вам еще!
В его руках забился автомат. Враги молчали. Им нужны были живые партизаны. Автоматы Карпова и Юнашев а опустели. Гранаты были израсходованы, Сергей и Юнашев тесно прижались друг к другу, обхватив тело погибшего товарища. Сергей зашевелил губами, потом хрипло запел:
Хриплым сильным баритоном подхватил Юнашев:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!…
Тоскливым криком, с улицы донеслось:
— Рус! Сдавайсь!
И в ответ, исполненные гордости и презрения, чуть вздрагивающие от боли, дружно грянули голоса:
Пламя ревущим клубом вырвалось из окна и заметалось по стенам дома, беспощадное, неумолимое и неприступное.
— Все! — выдохнул Харченко. — Продал! Всех продал, гад!
Он бессильно уронил голову на грудь и всхлипнул.
Спокойно, Семен! — остановил его Островерхов. — Что случилось? Толком, по порядку?
— Свиркунов! Выдал наших краснопогонников. Их сожгли в доме живьем.
В комнате зашумели, сгрудились вокруг Харченко. Кто-то подал ему кружку с водой. И пока он пил, подпольщики напряженно ждали. Харченко вздохнул, поднял глаза на Островерхова.
— Засада там была. И Свиркунов с ними…
Со двора донесся шум, из окон полетели стекла, в комнату просунулись дула автоматов. Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появились три эсэсовца с автоматами.
— Штиль! — заорал эсэсовец, хотя в комнате и без того воцарилась мертвая тишина.
… В ту июньскую ночь 1943 года из группы Островерхова было арестовано 18 человек. Следствие вело гестапо. Допросы проходили в здании гестапо, в подвальном помещении. Затем арестованных подпольщиков перевезли в станицу Натухаевскую. Здесь допрос производил начальник спецкоманды гестапо Шмидт.
В Краснодарском краевом партийном архиве имеются документы, рассказывающие о пытках, каким подвергались островерховцы. Их избивали шомполами и специальными плетками из стальных проводов. В докладной записке отдела контрразведки «Смерш» Отдельной Приморской армии говорится: «Зверски избивали и истязали арестованных производившие допросы в полиции представители немецких карательных органов: обер фельдфебель жандармерии Гофман, его помощник Михель, военный комендант Райх и начальник биржи Дидрих… После избиения Островерхова все лицо его было покрыто синими рубцами, как от ударов шомполами, а сквозь одежду сочилась кровь…» Об этом писал в газете «Новороссийский рабочий» в № 82 от 25 апреля 1947 года со слов очевидцев секретарь горкома партии А. Сескутов: «Арестовав островерховцев, немецко-фашистские изверги рассчитывали на получение от них важных сведений, но, несмотря ни на какие пытки и издевательства, подпольщики остались верными советскими патриотами. Немцы после долгих истязаний расстреляли, их».
Подробности казни мужественных подпольщиков в районе станицы Натухаевской стали известны спустя почти двадцать лет. В 1963 году в Краснодаре проходил процесс над предателями Родины. Бывший эсэсовец гитлеровского карательного органа «зондеркоманды СС 10а» М. Т. Еськов показал на процессе следующее:
«… В Новороссийске я участвовал в расстреле советских активистов. Среди них был раздетый до пояса мужчина, лет пятидесяти, с небольшими, поседевшими усами. Вышел, посмотрел на нас с презрением. Спокойно пошел к окопу, спрыгнул в него, встал лицом к немцу и сказал: «Стреляй, фашист!» Офицер растерялся и потребовал, чтобы человек повернулся спиной. Шеф заинтересовался этой картиной и подошел ближе. Засмеявшись, он направил автомат на пожилого человека. В это время человек громко закричал: «Да здравствует…» — автоматный выстрел оборвал его последние слова…»
Подпольную организацию погубило подлое предательство. Изменник Родины Свиркунов, выдавший немцам организацию в сентябре 1943 года, бежал из Новороссийска вместе с отступающими немецко-фашистскими войсками. Скитался в Крыму. Немцы уже не нуждались в его услугах. И когда они оставляли Симферополь, Свиркунов не последовал за ними. А в день прихода наших войск в Симферополь Свиркунов повесился. Были арестованы и осуждены пособники оккупантов Евгения Щекочихина, Екатерина Демченко.
Не избежали суровой кары и другие предатели Родины — Кроликов А. Г., Сперанский В. М., Саркисов С. П. После Новороссийска они оказались на станции Джанкой, в Крыму, служили в железнодорожной полиции. В апреле 1944 года они были арестованы в Джанкое советскими органами государственной безопасности.
В хранящейся в Краснодарском крайпартархиве докладной записке отдела контрразведки «Смерш» Отдельной Приморской армии говорится: «В судебном заседании Военного Трибунала Отдельной Приморской армии от 12 июля 1944 года в г. Симферополе подсудимые Кроликов А. Г., Сперанский В. М., Саркисов С. П. полностью подтвердили свои показания, данные в процессе предварительного следствия.
Признав предъявленное обвинение полностью доказанным, Военный Трибунал приговорил всех трех к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор был приведен в исполнение».
В этой же докладной записке отдела «Смерш» сообщалось, что не все островерховцы были схвачены в ту ночь.
«…1 августа 1943 года морем вплавь в расположение наших войск на 6 — 7-м километре от города Новороссийска выплыло 2 человека перебежчиков — Сечиокно Григорий Авксентьевич, Стаценко Арсений Павлович… Имели связь с островерховцами и давали ценные сведения о противнике.
После ареста в городе остались члены группы Селиванов Михаил Ильич, его жена Селиванова Пелагея Харлампиевна и Островерхов Борис.
В ночь на 11 августа 1943 года Сечиокно, и Стаценко, и выделенный им в помощь краснофлотец Храбров произвели операцию по вывозу из города вышеуказанных Селивановых и Островерхова».
Об этом же свидетельствуют и воспоминания Бориса Степановича Островерхова, хранящиеся в крайпартархиве. «В момент ареста отца я был у своего товарища Литовченко, — рассказывает он. — За мной пришел Гриша Сечиокно с Васей Храбровьм. Добрались на шлюпке до затопленного дока и здесь увидели еще двух моряков, которые что-то передавали по радио… Эти два моряка накачали резиновую шлюпку, и все мы отправились. Путь ночью нам показывали трассирующие пули. Таким образом, мы попали на наш берег, и на машине нас повезли в Кабардинку, потом в Геленджик. Здесь нас очень хорошо приняли, выкупали, накрыли стол и хорошо угостили. Вскоре пришел тов. Холостяков и, поздоровавшись с нами, стал расспрашивать обо всем, что творится в Новороссийске. Мы ему все рассказали.
Мы пошли в отдел разведки и все, что знали о расположении немецких частей в Новороссийске, рассказали. Начальник разведки, взяв с собой Михаила Селиванова, уцелевшего подпольщика, поехал на линию фронта. У меня тоже расспрашивали, где расположены немецкие батареи. А их в Новороссийске было очень много».
Маршал Советского Союза А. А. Гречко впоследствии отмечал в своей книге «Битва за Кавказ»: «По данным разведки, была разработана схема расположения оборонительных сооружений противника, составлено описание его обороны в целом и отдельных огневых сооружений, имевших большое тактическое значение».
И на этом невидимом фронте храбро сражались островерховцы. Из докладной записки командира группы партизанских отрядов Анапского куста, секретаря Краснодарского крайкома ВКП(б) тов. Егорова в Южный штаб партизанского движения видно, что «Островерхов с помощью организованного им населения гор. Новороссийска давал ценные сведения о расположении немцев в городе, о настроениях населения, а также оказывал и материальную помощь партизанам».
ПО КРАСНОДАРСКОМУ КРАЮ
ОРДЕНОМ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОИНЫ I СТЕПЕНИ
Островерхова Степана Григорьевича (посмертно).У железнодорожного переезда в пригороде Новороссийска стоит памятник подпольщикам — островерховцам. В суровой скорби склонила женщина голову над каменной плитой с именами героев, и мальчик, встав на колено, возлагает цветы. Они вечны — эта женщина, этот мальчик, эти цветы и эти имена:
Островерхов Степан Григорьевич
Островерхова Аза Степановна
Растригина Татьяна Федоровна
Студеникина Нина Аракеловна
Студеникина Зинаида Аракеловна
Студеникин Анатолий Аракелович
Семикина Неонила Ивановна
Семикина Дарья Петровна
Семикина Майя Ивановна
Юнашев — Завгороднев Владимир
Карпов Сергей Иванович
Логвинов Андрей Н.
Базаркин Павел Алексеевич
Вдовиченко Петр
У этого памятника всегда лежат букеты свежих цветов.
Никто не забыт и ничто не забыто!
Только
документы
Из справки Краснодарского крайкома КПСС
«В городе Новороссийске в период временной фашистской оккупации действовала с сентября 1942 г. но июнь 1943 г. подпольная патриотическая группа. Руководителем этой группы был Степан Григорьевич Островерхов, бывший красный партизан гражданской войны, персональный пенсионер, перед оккупацией работал начальником ПВО вагоноремонтного завода. Еще в момент возникновения непосредственной угрозы городу, горком КПСС и горисполком организовали особую группу из числа партизан гражданской войны, которую намечалось оставить в немецком тылу, как партизанскую. Островер-хов С. Г. был назначен начальником группы. В период боев за город часть людей данной группы ушла в партизанские отряды.
Островерхов С. Г. был оставлен в городе и с первых дней оккупации начал создавать подпольную группу».
Из материалов Краснодарского краевого партийного архива.
«В апреле 1944 года на станции Джанкой (в Крыму) была арестована группа полицейских Джанкойской железнодорожной полиции в составе: Кроликов А. Г., Сперанский В. М, бывший таксировщик ж.-д. станции Новороссийск, Саркисов С. П., бывший военный моряк Черноморского флота.
Они были руководящими сотрудниками немецко-фашистской полиции г. Новороссийска, бежавшие с Кубани в Крым вместе с отступающими войсками оккупантов.
В июне 1943 года Кроликовым и Сперанским были выявлены действовавшие в районе Новороссийска группы Островерхова и Попова. Кроликов из партизанской группы Островерхова арестовал 18 человек. Следствие вело гестапо. Из группы Островерхова Кроликов помнит Островерхова, Семикину. Остальных не помнит».
«Второй раз я (Кроликов) допрашивал Островерхова в гестапо в станице Натухаевской, где также избил его». Допрос в гестапо ст. Натухаевской производил начальник спецкоманды гестапо Шмидт. Кроликов лично избивал на допросе Растригину за то, что она работала связной от партизан к подпольщикам. Сперанский присутствовал на допросе Семикиных (матери и дочери). Их избивали жандармы…
Саркисов избивал арестованных шомполами, а затем сплел себе плетку из стальных проводов, бил и истязал их как по указанию Кроликова, так и по своей собственной инициативе».
Из докладной записки отдела контрразведки «Смерш» Отдельной Приморской армии.
«… Кроликов, Сперанский и Саркисов зверски избивали островерховцев… После избиения Островерхова все лицо его было покрыто синими рубцами, как от ударов шомполами, а сквозь одежду сочилась кровь».
Из газеты «Новороссийский рабочий» от 25 апреля 1947 года.
«Доводится до сведения всех трудящихся города, что 27 апреля 1947 года состоится погребение останков членов новороссийской подпольной группы тов. Островерхова Степана Григорьевича, зверски замученных немецкими оккупантами в 1943 году:
Островерхова Степана Григорьевича
Островерховой Азы Степановны
Растригиной Татьяны Федоровны
Студеникиной Нины Аракеловны
Студеникиной Зинаиды Аракеловны
Студеникина Анатолия Аракеловича
Семикиной Неонилы Ивановны
Семикиной Дарьи Петровны
Семикиной Майи Ивановны
Юнашева — Завгороднева Владимира
Карпова Сергея Ивановича
Логвинова Андрея Н.
Базаркина Павла Алексеевича
Вдовиченко Петра
Гробы с останками замученных подпольщиков будут, установлены в клубе имени Маркова.
Доступ в зал открыт 27 апреля с 9 часов утра до 14 часов дня. Вынос останков к месту погребения (ул. Мефодиевская, у железнодорожного переезда) — в 15 часов 27 апреля 1947 года».
Слово о живых
Дорогой читатель!
Вы прочли последние трагические страницы, которые почти бесстрастно, как и всякий документ, повествуют о мужественной смерти активистов подполья и его штаба.
Мы надеемся, что наше скромное исследование явится началом дальнейшего изучения героической деятельности новороссийской патриотической организации, изучения, которое поможет со временем восстановить в мельчайших деталях всю героическую эпопею борьбы патриотов и оценить по заслугам всех ее участников.
Ведь не могло так случиться, чтобы все участники организации были уничтожены фашистами, чтобы не уцелело ни одного очевидца событий. Островерховцы пустили слишком глубокие корни в городе, прямо или косвенно к их работе были привлечены сотни людей, И если сейчас так сложно проследить нити этих связей, то причиной этому явилась драматическая судьба всего города. Гитлеровцы буквально опустошили Новороссийск. Они не только взорвали все школы, клубы, детские сады, ясли, театры, большие дома и промышленные предприятия. В последние дни оккупации они вывезли в тыл все население. Из 95 тысяч жителей, населявших Новороссийск перед войной, при освобождении его нашими частями в 1943 году с огромным трудом удалось отыскать в развалинах 2 — 3 семьи, чудом уцелевшие в этом аду. Несколько лет из самых различных концов нашей страны и освобождаемой Европы возвращались домой ново-российцы. А многие, так и не увидели родного дома.
К 1950 году в родной город вернулись Анна Зотовна Авдеева, Екатерина Петровна и Василий Евстафьевич Боднари, Владимир Васильевич Ерохин, Мария Петровна Петрова, Василий Борисович и его сын Петр Васильевич Растригины, Иван Семенович Романович, Виктор Драгомирович Слезак, Филипп Петрович Строганов, Надежда Ивановна Крюкова, Зинаида Ивановна Шаповалова, Василий Иванович Чех и десятки других людей, работавших в подполье или знавших о нем и оказавших поддержку островерховцам. В Крымске поселились супруги Селивановы, Григорий Сечиокно вернулся к себе на Украину, откуда-то из Средней Азии доходили вести от Арсения Стаценко. Сын Островерхова, Борис Степанович, с женой и сыном живет в Краснодаре и работает в автохозяйстве.
Но сейчас, пока писалась эта книга, в живых уже нет Василия Евстафьевича Боднаря и Ивана Семеновича Романовича. Кто знает, может быть, кто-нибудь из перечисленных выше, тоже ушел из жизни, унеся с собой многие так и не раскрытые тайны Новороссийского подполья.
Мы побывали у многих бывших подпольщиков, беседовали с ними, многое узнали, многое уточнили и, скажем откровенно, многое заново пережили, слушая их рассказы.
Мы долго стояли у памятника островерховцам. К нам подходили люди, жители Мефодиевки и Чеховки, Стандарта и Крепости. Подходили и пожилые, и пионеры, и октябрята.
— Островерхов? А как же! Идемте, покажем, где он жил. И улицу его имени покажем.
Идем за мальчиками. Вот стена Крепости (так называется этот район города, вероятно, из-за этой старинной каменной стены, огородившей небольшой участок вдоль железной дороги на Гайдук). Небольшой островок домов, расставленных вдоль коротеньких улочек. Улица Лесовая, 2.
— Здесь жил Островерхов. Но это уже не тот дом. Тот немцы взорвали и сожгли. А там жили Семикины. А вон там, на Крепостной, 4, жили Боднари, а там…
Новороссийцы помнят многое. Они знают и партизанские тропы, по которым подпольщики ходили в лес, они знают Нарзанную балку, куда подпольщики носили продукты для партизан, показывают место, где стоял пустой дом Кавешникова, в котором гитлеровцы живьем сожгли подпольщиков…
Ребята рассказывают наперебой, стараясь не упустить ни одной известной подробности. И в их шумном повествовании уже улавливается налет прибавления, преувеличения, доброжелательного вымысла, чувствуется постепенное рождение легенды о героическом подвиге славных земляков.
Мы идем по улице Краснодарской, вдоль которой тянется Мефодиевка, и вправо от нас, круто в гору, взбираются узкие каменистые улочки со знакомыми по рассказам участников и документам названиями Наконечная, Джекобия… Шофер такси, доставивший нас сюда, Николай Павлович Суббота, оставил машину, идет рядом и тоже рассказывает:
— Виктора Слезака я хорошо знаю, он живет недалеко от меня. И Володю Ерохина знаю. И с другими знаком, про которых вы расспрашиваете. А как же? Таких людей нельзя не знать. Я сам только после войны в Новороссийске поселился. Потому родным он мне стал после того, как я высаживался сюда с десантом. Было нас девять братьев, а вернулись с войны только трое…
Вернулись с войны…
Вернулись. Потому что на войну уходят, как в другой мир. В таком другом мире были и эти, не уходившие на войну, а настигнутые ею, в собственном доме.
— Я и есть Василий Иванович Чех. Заходите, гостями будете.
Пока мы знакомимся, налаживаем беседу, Фаина Карловна колдует у плиты, время от времени, отрываясь от этого занятия, чтобы дополнить рассказ мужа или что-то уточнить.
— Островерхова я знала еще по гражданской войне, по его тогдашней подпольной работе. Встречались мы с ним до сорокового года. В дни гитлеровской оккупации работали вместе.
Как-то наведался ко мне Островерхов: «Василий Иванович, надо какую-нибудь общину организовать, чтоб людей наших спасти от угона в Германию». Помороковали мы с ним, устав составили, и пошел я с этими бумагами в комендатуру. Так родилась Мефодиевская земледельческая община.
— В общину принимали мы людей только по личному указанию Островерхова, — вспоминает Василий Иванович Чех. — Честно признаюсь, кто они, те люди, я не знал. Степан скажет: принимай, я и принимаю. А насчет урожая, там зелени, овощей, что выращивали, — так тут тоже был строгий приказ Островерхова: все забирать по домам, а потом, что могли, отправляли партизанам. Все вроде бы ничего шло, только вызвали раз в комендатуру и побили-таки, собаки, сильно побили. Все спрашивали: признавайся, есть в общине, партизаны или нет. Открестился, нет партизан. Ну, выпустили.
Василий Иванович волнуется, курит. Фаина Карловна дополняет:
— Степан Григорьевич осторожный очень был. Как придет, бывало, переглянутся с моим, а Василий Иванович уже и командует: «Пойди, говорит, Фаня, побудь пока у соседей». А после одного случая переменился Островерхов. Как-то забежал к нам переодетый человек, назвал пароль. Мы впустили его. А он говорит: скорей прячьте меня, гонятся за мной. А у нас под полом подвал был с другим выходом в бомбоубежище. Мы этого человека в подвал, и на ляду кровать поставили. Только управились — тут тебе и немцы. Старика моего в коридоре скрутили, а меня давай бить в комнате.
«Хоть убейте, а никого у нас нет, и не было», — отвечала я на вопросы немцев. Поувечили они нас, забрали последнюю курицу, — для ребенка берегла — и ушли.
Пришел Островерхов, посмотрел на нас, только головой покачал. С тех пор и стал мне доверять. Так что и я носила продукты партизанам.
После войны вернулся Чех, стал снова работать огородником в колхозе. Так и трудился бригадиром до пенсии. Сейчас живет в Мефодиевке. Сын Виктор работает в СМУ, внук учится в школе.
— Да что там рассказывать! Страшное время пережили. А насчет людей… Нет, тут Степан Григорьевич все в своих руках держал, в своей голове. Если кто и знал что-нибудь, так это Катя Боднарь, сестра его покойной жены.
Отведав хозяйских кнеликов, мы в сопровождении Фаины Карловны отправляемся на улицу Островерхова навестить Екатерину Петровну Боднарь.
Узенькая улочка, словно вырубленная в скалистом склоне, круто поднимается в гору. Вот и дом № 7. Калитка закрыта, за деревянным забором виднеется часть стены, на которой укреплена мемориальная доска: «Степан Григорьевич Островерхов, руководитель подпольной патриотической организации, боровшейся против гитлеровцев в оккупированном Новороссийске в 1942 — 1943 годах».
Сухонькая, маленькая старушка проводит нас в дом. Гостеприимно усаживает на стулья, вопросительно и строго смотрит на нас. И какие-то не по-женски жесткие, волевые складки собираются у ее старческих губ, как вечные шрамы тяжелого потрясения.
Екатерина Петровна Боднарь родилась в Краснодаре в 1893 году. Выйдя замуж, переехала в Новороссийск.
Работала на заводе. А когда родился сын Анатолий в 1917 году, оставила работу и занялась домашним хозяйством… Теперь летом приезжает к ней, в Новороссийск, семья сына, инженера-подполковника в отставке Анатолия Васильевича, который обосновался в
Камышине. Наведывается племянник Борис Степанович Островерхов с женой.
Екатерина Петровна с ужасом вспоминает долгие дни, проведенные в гестапо, куда она попала вместе с Островерховым. Показывает изувеченные пальцы с подорванными ногтями — гитлеровские палачи загоняли ей под ногти иголки и гвозди; несколько раз ставили к стене и стреляли в упор, вгоняя пули в стену у самой головы, имитируя расстрел, затем побои — кошмарно нескончаемые, изощренные. И снова допрос. Надо смотреть прямо в глаза следователю, смотреть, не отводя взгляда. И пока палач уродует пальцы, отвечать на вопросы:
— Кто партизан? Где? Фамилии?
Но женщину пытки не сломили. Она отрицала все предъявляемые ей обвинения. Ничего не сказали о ней и остальные островерховцы. И гитлеровцы отпустили ее. Кто знает, может быть, это было сделано с провокационной целью, чтобы потом выследить других подпольщиков, но тем не менее, ее выпустили.
Она отыскала скрывавшихся в развалинах мужа и племянника Бориса. Бориса удалось переправить через бухту, а Боднарей немцы угнали в Крым.
Муж Екатерины Петровны Василий Евстафьевич родился в 1888 году в селе Марковка на Украине. С 1910 года стал работать на Новороссийском вагоноремонтном заводе поездным электриком. В 1918 году познакомился с Островерховым. Работая в подполье, Степан Григорьевич Островерхов нередко скрывался на квартире Боднарей. Здесь в те годы он познакомился с сестрой Екатерины Петровны, ставшей впоследствии его женой. Василий Евстафьевич проработал на заводе 45 лет. На пенсию ушел после войны. В 1967 году Василий Евстафьевич умер.
Живет в Новороссийске активная подпольщица Зинаида Шаповалова. Накануне той трагической ночи Степан Островерхов послал Зинаиду в отряд Егорова с очередным донесением. Была связной. Ходила по станицам в поисках продуктов для партизан. Потом была неудачная попытка прорваться на Большую землю. Арест в Верхнебаканском, лагерь под Варениковской, побег, опять арест и лагерь, и вновь побег. И опять арест и лагерь. В Румынии, ее освободили наши танкисты.
В 1944 году вернулась в Новороссийск. Работала в порту в столовой до 1946 года, а с 1946 года по 1960 — поваром в портовой охране. С 1960 года — шеф-повар в ресторане — «Южный».
У дочери Шаповаловой — Валентины Георгиевны Скиба две дочери. Валентина работает дежурной по парку железнодорожной станции Новороссийск.
Надежда Ивановна Крюкова в годы подполья была связной. Родилась в 1914 году. Работала до войны горничной в новороссийской гостинице «Черноморская». Сейчас на пенсии. Муж ее был в партизанском отряде. Сын Анатолий закончил институт.
Виктор Драгомирович Слезак, уроженец Новороссийска, живет ныне в родном городе по улице Пушкинской, 2. Работает помощником машиниста на маневровом тепловозе в морском порту. Сын его учится в техникуме.
Владимир Васильевич Ерохин, тоже прошедший тяжелую школу подполья, был под особо пристальным вниманием Островерхова. Его отец Василий Ерохин, задушевный друг Степана Григорьевича, уходя на фронт, просил:
— Гляди, Степан. Оставляю сына на тебя. Присмотри за ним, друже, чтобы не пропал хлопец.
И Островерхов уберег Володю, хотя тому и пришлось пройти тяжкие испытания.
Сейчас Владимир Васильевич работает в Новороссийском депо и живет в Мефодиевке, по улице Наконечной. Чуть дальше по той же улице живет Филипп Петрович Строганов. Петр Васильевич Растригин окончил институт и защитил кандидатскую диссертацию. Сейчас работает директором анапского винсовхоза «Джемете». А сколько еще тех, кто не только сочувствовал, но и помогал подпольщикам, не будучи членом боевой патриотической организации. Это не один десяток имен и не один лист биографий, судеб и дорог в жизни. Это — самостоятельная книга. Великая книга всенародного подвига.
